А у меня она не просто не прошла — это похоже на срыв, на психоз, когда спадают все замки здравого смысла и пробирает до такой глубины, до такой утробной тьмы, где живет самая дикая животная суть, которая обычно держится в тени — она слишком древняя, слишком вне правил. Сейчас она чует свободу и понимает — ее время пришло. Поднимая голову, она радостно скалит клыки, дрожа мелкой дрожью нетерпения и желания. Она хочет рвать и брать своё со звериным упоением, не замутнённым ни одним человеческим правилом, ни одним убеждением. И если ее что и сдерживает, так это то, что я не просто хочу Артура, но и помню о его чувствах, о том, что скорее всего он принимает мою страсть как согласие на будущее, как то, что я передумала. И сказать ему о том, что ничего не изменилось, что мы расстаёмся, сразу после секса будет верхом цинизма с моей стороны.
Осознание этого бьет по глазам как неожиданный яркий свет, выливается на голову, как ушат холодной воды, выводя из полузабытья и разгоняя транс. Чертова человеческая натура. Ну зачем она вернулась? Мне так хорошо было с моим животным, которое только и хотело, что целовать до хрипоты, впиваться когтями и вгрызаться зубами, чтобы какая-то часть того, что я переживаю, осталась со мной навсегда.
И если мне тяжело остановиться, то Артуру и подавно — он не слышит меня, ни когда я говорю тихо, ни когда громче, мне приходится толкать его, отдирать от себя через силу, срывать через боль, как пластырь. Еле вырываюсь и отползаю назад, лицом к нему, отталкиваясь пятками от земли. Мне и хотелось бы встать, но чувствую — не могу, мои сознание и подсознание ещё не схлопнулись, встав каждое на своё место.
Артур, не успев прийти в себя, выглядит как и я — растерянно, зло, огорошено.
— Да что опять не так?! — не удержавшись, кричит он, и я понимаю, что зря мы решили с ним говорить, зря мне понадобились его объяснения. Делать это — все равно что ходить с зажженной спичкой возле бочки с бензином, пытаясь узнать, много ли в ней горючего. Крайне глупый риск — все равно ведь рванет, несмотря на любое его количество.
— Уходи, — говорю, стараясь не слушать свой голос. — Разговоры ни к чему не приведут. Артур, уходи.
— Ты чего, Полина? — он все ещё не понимает мою ошибку. Не понимает, что есть обстоятельства которые важнее, и даже если происходят срывы — это не значит, что в главном можно передумать. — Мы же только что…
— Я не буду больше повторять, — говорю я ему. — Если ты сейчас не уйдёшь, я просто зайду в дом. Давай, чтобы я не захлопывала двери перед твоим носом. Ты — явно не тот человек, с которым мне бы хотелось так поступать.
Вот что я несу? В очередной раз стараюсь не быть грубой с ним? И во что это выливается? В очередной крючок — уходи, но я так хочу, чтобы ты остался?
А вот это уже нечестно. И, прежде всего, по отношению к нему.
— Полина, подожди, — как только я поднимаюсь на ноги, одёргивая на себе перекрученную майку и пытаясь застегнуть молнию на съехавших джинсах, он хватает меня за плечи, мешая вернуться за порог, в мое временное жилище. — Подожди! Да послушай же ты меня!
Вот зачем всё это? Что нового он может мне сказать? Что все мое прошлое, связанное с его семьей, мне показалось, что Никишины существуют в параллельной реальности, и он никак с ними не связан? Ловлю себя на том, что тема любых родственных отношений начинает вызывать во мне жуткое раздражение, и прислонившись к косяку открытой двери, устало прикрываю глаза, не говоря больше ни слова.
— Думаешь, я не понимаю, почему ты решила забить на нас с тобой? — продолжает Артур, а я молчу. — Не понимаю, что поддержка семьи, даже чужой — это важно для тебя?
Он наклоняется надо мной — я не вижу этого, но чувствую по движению воздуха, по теплу, исходящему от его тела, по его запаху, который касается моих ноздрей. Как бы выключить все происходящее — и пусть от Артура останется только голос и запах. Я уже не смотрю на него, не могу дотрагиваться, но слышать и осязать могу хоть ещё немного?
— Это важно, я не спорю, — убеждённо говорит он. — Но не самое главное же! Самое главное — это знать, что у тебя вообще в жизни есть опоры, понимаешь? А они могут быть разные, не только из семьи.
— Что ты имеешь ввиду? — мгновенно прихожу в себя я, открывая глаза и начиная подозревать самое худшее из того, как он мог истолковать мои слова.
— То, что ты уверена, что самая реальная поддержка — от родни. И если с ней не повезло, то все остальное тоже — так, временно.
— Я такого не говорила! — тут же вспыхиваю я.
— Не говорила, так думала. Типа если свои бросили, то чужие и подавно бросят. А не всегда так. Как не всегда свои только помогают. Иногда бывает и наоборот. Иногда от этой помощи одни проблемы, но ты не можешь от неё отказаться — свои же, родные. Сложно это все, короче… — он делает недолгую паузу. — Не надо искать опору там, где тебе только кажется, что она есть. Не надо заменять то, чего у тебя не было на то, чего у тебя не будет. У нас, если хочешь знать, могут очень хорошо относиться к друзьям семьи. Но родней их все равно не считают и считать не собираются.
Пригибаю голову, стараясь не выдать себя. Да и что тут выдавать — глупые надежды взрослой девочки, которая, попав в город детства, вдруг стала остро нуждаться в любви и поддержке, как в то время, когда она здесь жила? Ну так больше она здесь не живет. Почему это так быстро забывается? Почему среда так влияет на нас, моментально стирая все то, что случилось вне ее?
Пора бы вернуться в свою реальную жизнь. В ту, в которой у меня есть друзья, внимание и любимое дело. И не пытаться пролезть туда, где меня особо не ждут, и я устраиваю всех просто как почетный образец для подражания.
— А вот я сам… Я могу это дать, — неожиданно говорит Артур и мои глаза снова расширяются. — Я могу дать тебе эту опору… Только не по обязаловке, а по желанию. Слышишь, Полина? Семья — это не только родители, это ещё и что-то своё. Где можно сделать все так, как ты хочешь. Договориться, чтобы внутри было хорошо и не душно, как ты говоришь. Чтоб мы жили, как нам нравится и при этом… вместе. Ты и я, — упрямо повторяет Артур и по странному блеску его глаз, понимаю, что эти слова для него — как прыжок с обрыва, что теперь он пытается справиться с тем, куда его несёт, а у меня не выходит его остановить.
— Ты не должен так говорить… — только и могу, что выдавить из себя я.
— Хочу и говорю, — как-то совсем по-мальчишески огрызается он. — Хоть ты не рассказывай, что я должен, а чего не должен говорить. Полин… — он понимает руку, то ли чтобы прикоснуться к моей щеке, то ли к волосам, но тут же опускает ее, понимая, что это снова может усложнить разговор. — Я — это не моя семья. И ты — это не твоя работа или что-то там еще. Мы — это то, что остаётся без всего этого. И все вопросы мы с тобой должны решать вот так, напрямую — ты и я.
— Потому что человека надо воспринимать в отрыве от обстоятельств? Таким, каким видишь его ты? — повторяю его недавние слова, показавшиеся мне мудростью. Но теперь я понимаю, что это, скорее, наивность.
