Так, он родился, когда мы с Наташкой были в шестом классе… Когда нам обеим было по двенадцать! А значит… Ему только двадцать три. Не под тридцать, как я думала, а слегка за двадцать!
Тихоненко вою, ещё крепче зажимая себе рот руками, и стараюсь перестать раскачиваться — не хватало ещё сойти за сумасшедшую, и чтобы меня забрала из парка бригада санитаров. Хотя… у них есть успокаивающие уколы. Это так заманчиво — укололи бы, и я свалилась бы в полное забытие. И всё. На всё наплевать. Меня нет, и этого безумного открытия тоже нет, ничего нет, мира нет. Временно — я вне игры. Я в домике. Пусть для сумасшедших, но все же…
Нет, это не выход, не выход, Полина. Я должна успокоиться. Я должна провести Эмель до дома. Должна, должна, должна. Я же взрослый человек, а не малолетняя истеричка.
Разгибаюсь и убираю ладони от зареванных глаз, снова пытаясь вдохнуть полной грудью — и снова не получается. Кажется, теперь я всегда буду вот так — полудышать, получувствовать, уж слишком сильно по мне ударило открытие, которого я совсем не искала.
В пустой голове крутится только одна мысль — но почему у них разные фамилии? Что это ещё за дурацкая шутка или насмешка?
Не до конца осознавая, что делаю, снова достаю телефон из кармана и набираю его номер по быстрому вызову. Отлично, вот он уже и в избранных контактах у меня, когда только я успела туда его вписать?
Вообще, хоть что-то из происходящего в последние дни я понимала, когда была с ним? Нет, на меня нахлынуло какое-то помешательство — и вот, пожалуйста, расплата и последствия.
Монотонные гудки отдают мне в ухо, какое-то время он не берет трубку и я уже думаю, что черт с ним, с этим выяснением, все равно ведь оно не отменяет главного… как слышу его голос — будто совсем рядом.
— Да, Полина?
Твою мать… Не называй меня по имени, не надо, вообще не говори со мной… Стоп, но это же я позвонила… Как самая настоящая малолетняя истеричка, которой убеждала себя не быть минуту назад. И реветь в трубку я начинаю как та самая малолетняя истеричка. Как будто не старше, а младше его на двенадцать лет.
— Ты! Ты!! — взахлёб ору в трубку, не обращая внимания на диковатые взгляды проходящих мимо горожан. — Какого хрена ты — Гордеев?!
— Что? Ты о чем? — Артур не сразу понимает, но в голосе тут же проступает волнение. Видимо, из-за того, что я плачу. О, это не самое главное из того, из-за чего стоит бить тревогу.
— Какого хрена ты Гордеев, а они — Никишины!? — ещё громче кричу я, утирая свободной рукой льющиеся градом слёзы.
Молчание. Долгое молчание в трубке, прерываемое только его дыханием — и если бы не оно, я бы подумала, что это проблемы со связью и нас разъединило.
Хотя… То, что я узнала сегодня, нас и так нехило разъединило.
— Кто тебе сказал? — наконец, спрашивает он.
— Да неважно! — при всей сиюминутной ненависти к себе, к нему, к Денису, ко всему миру, всё-таки не хочу сдавать своего информатора. Он мне ещё понадобится, если я как-нибудь переживу этот день в трезвом уме и здравой памяти. — Почему у вас разные фамилии? Ответь мне, иначе я подумаю, что чокнулась! И что сама придумала это себе, лишь бы замылить глаза и уши!
— Это по матери, — говорит он как-то глухо, механически. В то время, как меня трясёт так, что трубка едва не выскакивает из рук, Артур как будто окаменел.
— В смысле — по матери?
— Это девичья фамилия матери, я на ней записан, — отвечает он четко и ясно, как на допросе.
— А… А какого черта? Что это за странные извращения? — кажется, только желание уложить в голове творящийся идиотизм, даёт мне силы говорить более-менее связно.
— Не знаю, меня не спрашивали. Как дед приказал, так и сделали.
О боже — вот оно что. Вот оно что! Чувствую, что качельки снова качнулись от желания плакать до желания истерично хохотать. Да чтоб вам пусто было, как говорят в наших краях, с этими вашими семейными драмами!
— Дед… Это Гордей Архипыч, что ли? — чувство сюрреализма происходящего только усиливается, от того, что я обсуждаю с Артуром его родичей, которых по прежнему никак не могу с ним ассоциировать. Родичей, которых, знаю почти так же хорошо, как он. Но только — на десять лет дольше.
От понимания этого снова не сдерживаюсь и начинаю смеяться. Наверное от того, что реветь так громко и от души на улице нельзя, а вот веселиться… Хотя, вещи, которые я осознаю, совсем не веселые, как и мой смех. Например то, что властный и категоричный Гордей Архипович, видимо, желая продолжения рода и фамилии, лишил дядю Борю всех причитающихся ему прав и оставил возможность дать сыну только отчество. И это всё, я уверена, при активной поддержке жены и дочерей.
И от понимания этого мне становится как-то… муторно и неудобно. Да, я привыкла что девчонки особо не церемонятся с дядь Борей — но тут… Внезапно я понимаю, что в семье над ним не просто иронизируют, а совсем-совсем не уважают, и часто осознанно… унижают? Как-то не нравится мне этот свет, в котором вдруг начинает представать горячо любимое семейство, которое, я была уверена, знаю очень хорошо.
Ну зачем, зачем я залезла так глубоко в чужой дом? На черта они сдались мне — эти вопросы, это любопытство? Ну сто раз же говорила себе — нужно уметь останавливаться! И никогда не задавать лишних вопросов. Иначе, узнав ответы на них, можно очень сильно пожалеть.
Вот как я сейчас — продолжаю ковырять эту ранку, эту маленькую язву вопреки сознательному желанию прекратить, а неосознанно… делаю совсем другое.
— А деда что, зовут Гордей Гордеев? — едва ли снова не смеясь от растущего напряжения, переспрашиваю я. — Как Иван Иванов? Или Петр Петров? Что ещё за идиотизм?
— Не знаю… — голос Артура слегка изменился. За время моих размышлений, видимо, он успел прийти в себя. — Это традиции у них такие на хуторах… Там целые посёлки под одной фамилией есть, ещё и имена под фамилии специально подбирают. Только… Полина? Полина! Ты меня слушаешь?
— Да, — как-то заторможенно отвечаю я, чувствуя неимоверную усталость. Я-то его слышу. Но что толку дальше продолжать разговор? Все точки расставлены, небольшая несостыковка, оказывается, объясняется довольно банально, хоть и грустно…
Надо прощаться. Все равно, любые отношения между нами теперь невозможны. Только не с таким багажом, который, оказывается, вскрылся за каждым из нас. И дело даже не в том, что я не хочу ссориться с Никишиными. Я не хочу вбивать кол между Артуром и его семьей — у них и без того все непросто. Я прекрасно помню, с каким раздражением он реагировал на их внимание всего лишь по телефону — и в который раз удивляюсь, какими разными могут быть одни и те же вещи в зависимости от того, под каким углом на них смотришь.
Я-то представляла этих людей, родных Артура, бездушными упырями, которые, как осьминог щупальцами впились в сына и брата, и не дают ему уйти в свою жизнь, не отпускают, хотят эгоистически оставить и присвоить себе. А оказывается… Оказывается — это и не упыри вовсе, а мои любимые Никишины. У которых я всегда отогревалась и отдыхала душой во время любых неприятностей.
