Марк принёс разноцветные полные тетради и спросил ласково:
– Хочешь научиться?
– Я просто баловался. Мне уже нельзя побаловаться?
– Можно, конечно. Какое у тебя было выражение!
– А что с ним было?
– Да так, ничего угрюмого. Чисто детское любопытство.
Марк положил тетради на корявую тумбу, подошёл к пианино и начал нежно касаться белоснежных клавиш. Он показал, куда мне можно нажимать. Я присоединился к нему, и мы достойно проиграли вдвоём грустную плавную мелодию, во всех смыслах совершенную. Марк прекрасно знал ноты, хотя и был самоучкой.
– Ха-ха-ха! – засмеялся он одобрительно.
– Я ничто в музыке.
– По крайней мере, ты забавное ничто. Мне нравится, что ты открыт к экспериментам и пробуешься в чём-то новом.
– Кажется, меня и самого это радует. Покажи тетради.
Он с упоением рассказал о не до конца сочинённой музыке. Я пришёл к однозначному выводу по поводу его серьёзного увлечения и сказал шёпотом, уверенный в словах, как никогда прежде:
– Ты будешь исцелять людей.
Глава четвёртая
ЗИМА
В середине декабря уроки физкультуры стали проходить на большом катке, расстилавшемся за школой. Мы с Алиной любили скользить на льду в фигурных коньках и ловить вязаными рукавицами серебристые снежинки. Перед выходом на мороз я плотно кутался большим шарфом, чтобы изрядно не продрогнуть. Марк страшился льда и всех весёлых забав, которые были связаны с катанием. Пока жгучий ветер обдавал наши красные довольные лица, он присаживался на дощатую скамейку, вынесенную из зала, и скучал, стряхивая с плеч искрящийся снежок. Он дружески говорил с учителем, когда тот присоединялся к нему и ужасно смущался, что не умел ездить по катку.
Алина с отцом уехали в субботу на хоккейную базу.
В тот же день я гостил у Марка, хлебал горячий травяной чай с душистым абрикосовым вареньем. Пар исходил от пузатой чашки лёгкими бледными полосами.
Тени летали вокруг пианино и громко шептались.
– Так ты хочешь научиться?
Марк произнёс в напряжении, сковавшем тело:
– Очень. Но как?
– Это не тяжело. Пойдём.
Он поставил цветастый чайник на столешницу возле мыльной мойки и вновь сел на стульчик, обтянутый мягкой тканью. Вода мерно текла из крана редкими блестящими каплями.
– Сейчас? Как? Мне ещё чашечки мыть.
– Да оставь ты чашки! Не успеешь, что ли? Ты лучше скажи, умеешь стоять на льду?
– Кажется, но я не уверен.
– Вот, уже половина дела.
Во мне огнём разгорелось настойчивое желание научить его чувствовать лёд. Я уклонился от единственной неугомонной Тени, вырвавшейся из плотной толпы собратьев, и хлопнул сердито рукой.
Тень страшно разгневалась, подлетела к полупустому столу. Она попробовала опрокинуть неполную тёплую чашку на колени, но пережила неудачу и разразилась беззвучным криком. Он болезненно резанул мне слух.
Я вышел в прихожую за курткой и оттуда воскликнул с восторгом Марку:
– А потом сыграем в снежки! Ты любишь снег?
– Если только он не слишком рыхлый!
Мы утеплились и, надев коньки, вышли во двор на мелкий искусственный каток.
Ясные голубые облачка плыли неспешно по тихому прозрачному океану неба. Стояло не палящее ласковое солнце. Наружу неподвижно лежавшего снега, будто алмазной пыли, выглядывала цепь крашеных шин.
Я выбрался на лёд и, оттолкнувшись ногами, покатился к невысокому ограждению в виде мохнатой пышной ели. Достиг её, носом вонзившись в иглу, и тотчас обернулся испуганно к затихшему Марку. Никак не решаясь сделать шаг навстречу, он трогал бесцельно чёрную шапочку.
– Ну же, подойди! Только не стой.
– Мне страшно, так страшно!
– Чего тебе бояться? Ты боишься, что окоченеешь? Но на тебе тёплая одежда!
– Холод меня не пугает. Я боюсь, что упаду. Я точно покачнусь, распластаюсь, как не знаю что, – сознался он застенчиво и опустился на колесо, точно пришибленный.
Я плавно подкатил к нему и, слегка наклонившись, добродушно усмехнулся.
– Ты так говоришь, будто я не боялся упасть. Ещё как боялся! Я плакал, хотя мне это очень не нравилось. Слёзы лились градом. Папа был усердный, учил меня. Он верил, что страх и беспомощность можно победить, если раздумывать вслух о любви. Рассказывать о вещах и людях, которые нравятся. Я думал о любви к дикой природе и нетронутому снегу. Этот белый искрящийся снег надолго занял мои мысли. А что же любишь ты? – спросил я терпеливо.
Марк поднялся, и мы медленно, неуверенно зашли на лёд.
– Я люблю музыку, чёрно-белые иллюстрации и булочки с корицей, – ответил он рассеянно. – Мама выпекает классные пироги, булки и кексы.
– Какая твоя мама?
– Заботливая, хозяйственная. Бывало, стоит возле духовки в аккуратном переднике, завязанном поверх старого платьица, а пока доходит первая партия, коротает время за кулинарным журнальчиком. Я зайду на кухню, полную насыщенных запахов, нет-нет, да и схвачу сырого вязкого теста в рот. Мама ещё давала облизывать венчик, когда взбивала крем на торт, с маслом, со сметаной или сгущёнкой. Я подбегал к ней, показывал всякие рисунки, цветные картинки на коробках с пазлами и целовал её мягкие щёки.
– Моя мама никогда не пекла торт.
Я держал Марка за руку, и он шёл без всякой осторожности по льду. Этого-то я поначалу и желал добиться. Вдруг он повеселел и от волнения сильно раскраснелся.
– Пожалуйста, попроси её. Она не откажется.
– Ей некогда возиться со мной.
– Ну что ты! Со мной она была открытой и дружелюбной. Ты, наверное, не говоришь с ней по душам.
– На что мне её душа?
Марк поскользнулся и, схватившись за меня судорожно, повалил нас обоих на лёд. Больно ударившись, я закрыл глаза, чтобы их нестерпимо не ослепляло солнце, позднее скрывшееся за рваной тучей. «Я правда с ней мало общаюсь. Почему она такая никудышная мама? Её не бывает рядом. Я совершенно точно не люблю её. И она не любит, так как мы разные. У неё карты, и она к ним прочно привязана», – заблуждался я искренне, не расставаясь с тихой грустью.
Марк хлопнул шумно по моему плечу.
– Цел? – спросил он безмерно жалостливым голосом. – Ничего не сломал?
– Синяк останется, но это не смертельно. Жить буду.
– Мы с тобой всё же рухнули. В прошлой школе надо мной смеялись, если я падал, – упомянул он вскользь больную тему и устремил трепетный взгляд на лес. – Ты не отправишься гулять? Я хочу пойти гулять. Сегодня очень сухо и тепло.
