– Что с тобой? Зачем ты корчишься, глупая! – закричал я не со зла. – Позвонить в скорую?
Я побежал быстро к телефону, но меня остановила знакомая горячая ладонь.
– Не стоит, милый! Не стоит никому звонить. Я справлюсь, – застонала мама.
– Врачи тебе помогут, обещаю!
– Нет!
– Поднимись.
Она нелепо изогнулась и, привстав на колени и сморщившись, точно несчастная старуха, уткнулась мне неподвижно в грудь. Я глубоко зарылся носом в тёплые волосы, плача и одновременно смеясь от нашей беспомощности.
Мама выплакалась и переоделась в домашнее платье из шерсти. Мы прошли на кухню и выпили по несколько кружек воды, чтобы успокоиться.
Она села напротив, неуютно пожимая плечами.
– Прости, пожалуйста.
– Я не сержусь на тебя. Ни за что. Но ты только признайся во всём! Это всё из-за дела?
Она качнула растрёпанной головой.
– Это из-за папы?
– Из-за него.
– Где он? – воскликнул я нетерпеливо.
Моя решительность понемногу отступала. Тревожная голубоватая картинка, складывавшаяся из-под волосатых лап смертельных пауков, стояла перед глазами, как живая.
– Где он, мам? – спросил я ровным тоном. – Ты ведь знаешь, он не на деле. Он был на нём, верно? Но не сейчас. И он не празднует победу с друзьями, не пьёт пиво и не смотрит плавание? И не едет домой, потому что смирился с проигрышем?
– Ничего из этого он не делает.
Мама выпила корвалол. Я нервно зашевелился на месте.
– Что с ним сейчас?
– Ничего! – Она разозлилась и уронила баночку с успокаивающим. – Почему ты задаёшь так много вопросов?
– С ним стряслось несчастье?
(Мой мальчик, это я! Мой мальчик, это я! Мой мальчик, это я!)
– Он погиб, – прошептала мама. – Он погиб, когда ехал на дело.
Я содрогнулся, когда узнал, что мои видения правдивы. Если бы я только умудрился изменить несчастливую судьбу, то непременно рванул в бой с самим порождением тьмы, которая распоряжалась нашим ходом жизни!.. Но что об этом сейчас болтать? Папы больше не было.
Прикусив губу до крови, я спросил:
– Где ты была всё это время?
– В больнице.
– Он был живой, когда ты приехала?
Мама как-то энергично покатилась со смеху, в конце захрипела, а потом выпила ещё несколько капель гадко пахнущего корвалола. В горле стало сухо.
– Нет, уже нет.
– Мы ведь повидаемся с папой?
– Если только чуть-чуть. Он был такой бледный, такой уродливый с новым лицом! Я не хотела запоминать его с таким лицом, а поэтому, как только увидела, то сразу забежала в туалет. – У мамы горестно сжалось сердце. – Я не хочу, чтобы тебе потом снились кошмары.
– Взрослым можно видеть всё, что нельзя видеть детям. А я уже совсем взрослый для того, чтобы начать привыкать к плохому.
– Ты сделал уроки?
– Да. Поспи немножко.
Я обнял растроганно маму и, ввалившись в комнату, точно пьяный, сломал старенький деревянный самолётик.
Глава четвёртая
ПЕРВОЕ ПОЯВЛЕНИЕ ТЕНЕЙ
Похороны прошли в родном городе папы.
В маленьком Забвеннославе с населением в тридцать пять тысяч человек он жил до того, как скончалась его младшая сестра Ксюша, страдавшая ишемической болезнью. Девушка с детства была подвержена всякого рода заболеваниям, связанным с сердцем, легко подхватывала простуду и постоянно тихо жаловалась на недомогание. Брат с сестрой превосходно ладили, души не чаяли друг в друге и крепко были связаны особой незримой нитью с родителями. Мать их, Ольга Семёновна, женщина послушная и добрая, но покорная мужу, вела домашнее хозяйство и вынашивала мечту об уютном доме в деревне. Детей она воспитывала в неясных тревогах, возилась с ними, как кошка с салом. Отец, Фёдор Николаевич, занимался черчением (именно от него к моему папе передался талант к рисованию), шил мужскую обувь, а в свободное от работы время посещал областной планетарий с обсерваторией, выстроенной в виде гигантской сферы.
Мама рыдала в траурное платье. Я стоял возле простого, неотёсанного, не обитого тканью, гроба. Он был раскрыт, и я видел наряженного папу, который лежал головой с осунувшимся, белым, изувеченным лицом на подушке. На сухих, тесно сомкнутых губах играла лёгкая грустная улыбка. Руки его были сложены на широкой груди в каком-то изнурительном напряжении и сильно поцарапаны.
Слабый ветер приносил вонь мягкой сырой земли, горечь жёлтых трав, шелестевших на кладбище, и, казалось, сладко благоухающих в поле, светло-зелёном до самого горизонта. День был пасмурный, мелко накрапывал дождик. И небо, это грязное небо, кутавшееся в лохмотья, точно нищенка, волочащая под ногами замаранные одежды, следила неотрывно за печалью на земле.
Горевали мы не в одиночку. Сбоку от нас тосковали Ольга и Фёдор. Дмитрий, отец мамы, был серьёзным и насупленным, как филин. Была ещё дальняя безымянная родственница по маминой линии, которой я раньше никогда не видел. Она безучастно топталась поодаль в огромной, мятой, чёрной шляпе с гусиным пером и небольшой сумкой, переброшенной через красивое плечо.
Из всех одна лишь Ольга подошла близко к гробу. Она посмотрела внутрь и два раза охнула настолько громко и пронзительно, что у меня болезненно дрогнул правый глаз. Ольга невольно отшатнулась, изгибая бескровные отвислые губы. Фёдор прижал её к груди и дал носовой платок, чтобы протереть влажные, шершавые щёки. Ольга отказалась от платка, но пожелала, чтобы муж держал его наготове.
Матушкино кладбище занимало всю площадь лесистого холма, с какого открывался вид на город, который выплёвывал тонкие струи гари, сгибался в надрывном кашле и кряхтел с досадой и тяжестью, как неизбежно гибнущий человек. К Забвеннославу, кстати, прилегало предместье Зареченское, в котором на нас был заказан обед в столовой.
Каждый бросил по горсти земли в могилу. Мы попрощались с папой. Ритуальная служба закончила житейское нехитрое дело и, выехав за кованые, тускло сплетающиеся изгороди, исчезла в далёком поле.
Над крестами пролетал ворон. Каркая, он взмахивал сильными крыльями и касался кудрявой копны берёзы, чей гибкий, тонкий ствол раздваивался внизу и тянулся в облака, в белёсе сливаясь в одно целое дерево.
Выйдя за забор, я отчётливо расслышал скрип калитки, запираемой на висячий замок.
– Мам, ты слышала?
– Что? – спросила она скучно.
Мама остановилась на узкой тропинке, заросшей горчичным сорняком по колено. По платью её полз жирный проворный паук.
– Словно кто-то крался. Я точно не глухой. Вот, прислушайся, может, и услышишь.
