Миссис Алисон вела уроки так непринужденно, будто мы говорили с ней на одном языке. Может быть, и поэтому мы перестали бояться, что не поймем её или скажем что-нибудь не так. Все ученики – и юные, и седобородые – сдружились с учительницей. Усядется она, бывало, свесив ноги, на свой учительский столик и спокойно нам что-нибудь объясняет… Ничего себе, поражался я, попробовала бы она в Советском Союзе сидеть вот так на уроке! Наши преподаватели соблюдали дистанцию между собой и учениками. Не делала этого разве что наша милая географичка на занятиях в кружке.
Мы очень горевали, когда миссис Алисон пришло, наконец, время рожать и вместо нее появилась другая учительница, которая вела уроки гораздо суше и больше всего на темы, связанные с еврейской религией.
Кстати о религии… Возвращаюсь я как-то из «школы» и вижу: впереди, у входа в парк, кучка людей окружила машину. Возле нее раздает какие-то книги дядька с большой бородой. Когда я приблизился, люди уже разошлись. Бородатый – в джинсах, рубашке и с большим крестом на груди – с улыбкой посмотрел на меня и спросил: «Хау ду ю ду?» Американцы обычно здороваются иначе: «Хау ар ю?» И, действительно, Конрад – так звали бородатого – оказался англичанином, миссионером одной из христианских церквей. Какой – я, к сожалению, не понял. Вместе с женой Конрад странствовал по Европе, проповедуя и раздавая всем желающим Библию. Они и ездили, и жили в собственном фургончике. Для своей миссии эти люди пожертвовали не только комфортом, они пожертвовали семейным благополучием. Дома, в Англии, у них оставалось шестеро детей… Шестеро! Это меня больше всего поразило. Как же, должно быть, сильна их вера! Как им хочется передать её другим!
– Где же… С кем же ваши дети? – спрашивал я.
Жена Конрада, блондинка с приятным лицом, объяснила, что дети – на попечении их друзей, членов общины…
Конрад пытался что-то рассказывать мне, часто повторяя слово «Крайст». Хотя чистая и неторопливая речь миссионера странным образом все же доходила до меня, понимал я далеко не все. В вопросах веры я совершенно не разбирался да и не желал в них залезать. Но Конрад и его жена не могли не внушать уважения.
Когда мы прощались, Конрад дал и мне Библию, причем на русском языке. А пока я бормотал свои «тэнк ю», он на визитной карточке написал свой домашний адрес и протянул мне. «…Ту май хоум», – расслышал я. Меня, незнакомого парня, Конрад приглашал в свой дом! Все это поразило меня. По дороге домой, разглядывая то Библию, то карточку Конрада, я думал о том, какие удивительные люди живут, оказывается, на земле и сколько таких интересных, таких необыкновенных встреч у меня еще впереди.
* * *
От дома до еврейского клуба, где мы занимались английским, было минут двадцать ходу. Дорогу эту я очень любил. Большие современные дома, вроде того, в котором мы жили, сменялись коттеджами. Их крыши из красной волнистой черепицы яркими пятнами проглядывали среди сочной зелени садов и виноградников. Легкие, с изящными завитками металлические ограды не мешали любоваться этой красотой. Хороши были и невысокие кирпичные заборы, украшенные львами, русалками и другими декоративными скульптурами. Хороша была и сама улица с её стройными кипарисами. Вроде бы все здесь было совсем другим, чем в тех местах, где я родился и вырос. У нас домики прятались от чужих взоров за глухими дувалами, на улицах росли раскидистые, корявые карагачи, под ними журчали арыки. Так почему же эта неширокая улочка в Ладисполи да и весь этот итальянский курортный городок иногда вдруг словно переносили меня на родину? Потому ли, что здесь тоже было тепло и солнечно, что осеннее благоуханье итальянских садов напоминало о весеннем цветении ташкентского дедова сада, что небо было таким же огромным и голубым, как когда-то над чирчикскими весенними холмами? Да, вероятно. Но не только поэтому. В Ладисполи мне, впервые после долгого времени, стало хорошо и спокойно. А когда тебе хорошо да еще вокруг тебя райские места, воздух начинает «пахнуть детством».
* * *
Однако же это «хорошо и спокойно» не отражалось на моем растущем стремлении овладеть английским. То ли я унаследовал отчасти усидчивость отца, то ли выросло чувство ответственности: ведь я понимал, что, приехав в Америку, окажусь единственным членом семьи, хоть сколько-нибудь знающим язык. Родителям понадобится моя помощь.
…Я отзанимался в «школе», вернулся, сделал уроки. Теперь бы самое время на пляж, к морю. О нем настойчиво напоминают солнечные лучи, струясь по зеленому мрамору стола, ароматный ветерок, залетающий в окно. Да, искупаться хочется. Но я сижу и сижу над открытым учебником. Учу Past Continuous, прошлое продолженное время. Самое, на мой взгляд, нелепое из всех английских времен, я его ненавижу!
В квартире тишина: когда я занимаюсь, родители разговаривают только шепотом, ходят неслышно, дверями не хлопают. Я бы и сейчас не услышал, что отец вышел на балкон, если бы снизу, с улицы, не раздался голос Эдика:
– Дядя Амнун! Валера дома?
Ага, братья Мушеевы собрались купаться и зашли за мной.
– Валера занимается, – негромко отвечает им отец. – Подойдет попозже…
Ну? Уж теперь-то, кажется, самое время выскочить на балкон, крикнуть друзьям, погодите, я с вами, схватить полотенце и… Отец мне не указ, я сам себе хозяин, я отзанимался, хватит! Но я остаюсь за столом. Когда отец заходит в комнату, я еще ниже склоняюсь над книгой, будто и не слышал разговора. А отец, тихонечко кашлянув, подсаживается к столу и раскрывает свой учебник. Когда я занимаюсь, отец почти всегда ко мне присоединяется. Конечно, он старается не мешать, но я уже знаю: без вопросов дело не обойдется.
У отца дальнозоркость. Опершись на стол, он держит книгу на вытянутых руках. Как всегда, сидит очень прямо, вид сосредоточенный. Несколько минут он молча читает, потом что-то пишет в тетради, но вот, хлебнув воздух краем рта со звуком, похожим на всхлипывание, поворачивается ко мне:
– Валера, что-то я не пойму…
Из ученика я превращаюсь в учителя и терпеливо объясняю отцу, что такое настоящее продолженное время. Отец – весь внимание, не спускает с меня глаз. Как только я перехожу к примерам, придвигает к себе тетрадь, записывает каждое слово и по-английски, и транскрипцию. У него просто страсть записывать! Иногда, делая это на уроке в «школе», он наворачивает такое, что потом сам не может разобрать, я уж я тем более… Любое правило заучивает вслух наизусть, много раз его повторяя. Сейчас, например, он твердит вслед за мной: «Настоящее продолженное время употребляется для выражения действия, которое…» – и так далее. Завтра он это, скорее всего, забудет, но начнет заучивать снова.
Да, ничего не скажешь: отец человек упорный. Жалуется на память, восклицает «не идет этот чёртов язык!», но стараний не оставляет ни на день. С энтузиазмом подхватил идею говорить друг с другом дома по-английски… Меня-то он, может, и уговорил бы, но мама упорно сопротивлялась…
* * *
На сковородке что-то шипело, мама суетилась возле плиты – приближалось время обеда. Наши соседи и мы с Эммой болтали, стоя в проходе между кухней и залом. И тут появился отец. Широко шагая, неся перед собой в вытянутых руках открытую тетрадь, он вошел в кухню, остановился рядом с матерью и сказал взволнованным голосом, будто признаваясь в любви, но глядя в тетрадь:
