Так и случилось. Когда появилась на свет маленькая Эстер, мама просто преобразилась. Теперь самой главной утренней процедурой стала уже не трава, а появление Эсти у бабушки в постели. Когда малышку вносили по утрам к ней в комнату, мама для порядка сначала укоряла нас («Опять ребенок замерз… Носик холодный»). А потом, прижав к себе теплый комочек, начинала что-то блаженно приговаривать и нашептывать. Утро начиналось радостно – и радостным был весь день…
Наша дружба с доктором продолжалась и крепла. Теперь он уже чаще бывал у нас, чем мы в Намангане. Все-таки мама очень устала за эти годы от далеких поездок, да она и не понимала, зачем они нужны. А табибу совсем не вредно было раза два в год проветриться над океаном и отдохнуть хоть несколько деньков от своих бесчисленных пациентов. Правда, здесь, в Америке, уже добивались встречи с ним сотни новых страждущих.
– Мухитдин-ака, – жаловалась мама табибу во время одного из его приездов, – я все поправляюсь и поправляюсь… Поглядите – прямо растолстела!
– Что вы, Эся-апа, о чем говорите! – отвечал доктор, приподняв густые брови – Это же замечательно. Вес – это прекрасный показатель. Он сил вам прибавляет. Вы найдите хоть одну женщину, которая… – Тут он запнулся. – Которая перенесла бы такую болезнь и выглядела бы так хорошо… Тьфу-тьфу-тьфу!
Все это было приятно слышать, и на маму действительно приятно было смотреть – но мы-то с табибом знали правду: ему удалось задержать процесс, значительно задержать, ему удалось дать маме силы для жизни, улучшить ее самочувствие – но метастазирование продолжалось, вело свою страшную разрушительную работу.
Я привозил маму в госпиталь на очередные анализы – и врачи только руками разводили: к ним приходила здоровая с виду женщина, а ее легкие, позвонки, ребра, суставы были в узлах метастаз.
…Пять лет прошло с того времени, как мы впервые приехали в Наманган и начали лечение у табиба. Для онкологической больной, которая уже тогда была в «четвертой, завершающей» стадии болезни, – это очень большой срок. И эти годы, и мамино хорошее самочувствие были с боем взяты у страшного врага.
* * *
Перемены начались незаметно. То утром мама вставала бледная, и видно было, что ей не по себе. То ей становилось нехорошо днем и она уходила наверх, полежать. То ночью боли в спине не давали ей заснуть… Сидит на диване, наслаждается обществом Эси-маленькой, которая что-то лепечет, играя в своей коляске, – и вдруг закроет глаза, к чему-то в себе прислушиваясь, с чем-то борясь…
Враг снова начал наступление. Сначала – осторожное. Потом – широкое. Развернулось оно осенью 1998-го… Боли и слабость увеличивались с каждым днем. Все труднее становилось двигаться. Почти не хотелось есть. Мама менялась на глазах: розовая кожа все чаще была сероватой, на лице появились глубокие морщины…
Теперь она уже не спала и не жила без болеутоляющего. Домой к нам стала приходить наша соотечественница, доктор Мария Якубова, знающий и милый человек. Через день она делала маме в позвоночник уколы противовоспалительного средства – Мария Борисовна правильно определила, что метастазы на позвонках сдавливают нервные корешки, и уколами снимала эту боль…
В госпитале мне тоже постоянно твердили, что снимки и анализы говорят о серьезном ухудшении. Врачи волновались, все активнее на меня нажимали. «Надо же что-то делать! Хотя бы радиацию, – говорил онколог. – Вот на этот узел, – он показывал мне на снимок. – Если его не уменьшить – маму парализует… А травы ваши – это для кур!»
Я был в растерянности. Табиб делает все, что может – думал я, его травы – могущественны, но мамина иммунная система настолько подавлена, ослаблена, что травы уже недостаточно ее стимулируют. А здесь мне предложили предотвратить паралич, здесь можно надеяться на реальную помощь. Вправе ли я отказываться? Мама так страдает…
Но ведь прежде, чем вести маму на радиацию, надо было сказать ей правду.
* * *
…Вот уже пять лет засасывал меня стремительный водоворот непредсказуемого. Я барахтался, пытался выплыть – и лишь изредка удавалось мне выбраться на зыбкий островок для короткого отдыха. Я, пожалуй, уже даже как-то свыкся с этим положением. С тем, что сегодня я в Нью-Йорке, а завтра полечу с мамой в Наманган, что сегодня мне удается вдохнуть всей грудью сладостный воздух надежды, а назавтра лишает дыхания новая беда – новые мутные пятна на черной рентгеновской пленке… Я не знал, что будет завтра. Но одно я знал твердо: я должен скрывать, пока это хоть сколько-нибудь возможно, и мамин диагноз, и бесчисленные трудности, и безысходность ситуации. Скрывать от своей семьи, от Эммы и, прежде всего, конечно, от мамы.
Первый раз я нарушил этот запрет, рассказав все Эмме. Пришлось так сделать – просто уже нельзя было скрывать от нее истинное положение вещей, она не простила бы мне этого. Теперь предстоял разговор с мамой. Но она опередила меня…
В тот вечер я пришел домой поздно, но в маминой спальне еще горел свет. Я заглянул к ней. Мама сидела на кровати, напротив – Эммка, расстроенная, напряженная.
– Заходи и закрой дверь, – сказала мама. – Теперь садись. И скажи, пожалуйста: долго ли вы собираетесь скрывать от меня… То, что вы скрываете?
Мы с Эммкой переглянулись, пожали плечами. О чем, мол, она говорит? Но спорить я не собирался, мне только хотелось понять, что же мама знает.
– Хватит меня принимать за дурочку. Я же вижу – вы оба сами не свои. Ты, Валера, места себе не находишь, глаза свои прячешь от меня. Эмма тоже словно умирает… Снимки совсем плохие, а?
Она была спокойна, ласкова, она не жаловалась и не обвиняла, она не надеялась облегчить свои муки – хотела облегчить наши.
– Это мое тело, дети. Вот, поглядите. Я прекрасно знаю, где у меня и что… – И она стала указывать на позвоночник, на ребра, на все то, что причиняло ей такие страдания. – Вот здесь сидит эта зараза, и здесь, и здесь… Ты, сынок, не бегай больше по врачам, не мучай ни себя, ни меня.
Я было начал что-то говорить, но она меня перебила:
– Нет, теперь вы меня слушайте!
Глаза ее широко раскрылись, рука поднялась в почти торжественном жесте.
– Я, дети, химию делать не буду. Я не буду лежать в постели, черная от химии. Я хочу вот так ходить. Сколько смогу. Ходить, обнимать внуков. Целовать их, щекотать, пощипывать. Я думаю, год-два у меня еще есть. А смерти я не боюсь. Не боюсь!
Тут ее взгляд, устремленный куда-то – я не знаю, куда и на кого – остановился на мне. Остановился, смягчился, наполнился нежностью. Она погладила меня по голове:
– Не переживай, сынок. Все будет хорошо.
Родная моя, – думал я, – ты не боишься, я верю. Это я не могу примириться, не могу в бездействии наблюдать за тем, как ты… Не могу, не могу… Но как тебе объяснить это?
И через день-другой я снова начал уговоры. Химии не будет, мы сделаем радиацию. Это гораздо легче, это только местное воздействие на опухоль, организм не пострадает, наоборот… Словом, я просил, уговаривал, объяснял – и мама, наконец, согласилась пойти на сеанс радиации.
