* * *
Случилось так, что в одном из походов в «Глейзер» нам удалось познакомиться с коренными жителями страны. Знакомство было таким, что и у нас, и у дочки навсегда осталось чувство уважения к этим людям. Произошло это, когда мы поднимались к высокогорному озеру Алпайн. Вела нас туда женщина-лесник Су, невысокая проворная женщина со смоляными волосами. Оказалось, что Су – индейка из племени Блекфут – то есть Черноногих, прозванных так когда-то по цвету мокасин. Племя это оказалось удачливее могикан и делавар, которые были почти что полностью уничтожены европейцами во времена колонизации материка. Блекфут спаслись, возглавив миграцию к подножью Скалистых гор. Их резервация и по сей день расположена западнее «Глейзера». Живут они вполне современной жизнью, в контакте с «белыми», что видно и по профессии Су.
Вот этого никак не могла понять Эстер, которая знала об индейцах только по книгам. Она донимала Су вопросами: «А как вы строите вигвамы? А из лука стрелять умеете?»
Случилось так, что в тот же вечер встретились мы с еще одним, очень интересным и ярким представителем племени блекфут. Звали его Джек Гладстон. Он выступал в гостинице как композитор и исполнитель музыкального индейского фольклора. Гладстон прекрасно играл на гитаре (достаточно было взглянуть на восхищенное личико Эськи, которая училась играть уже три года) и оказался превосходным рассказчиком. Пел он и рассказывал о временах, давно ушедших, о безвозвратно утерянной земле предков, где теперь обитают лишь духи праотцов.
Предок Глэдстона имел вполне индейское имя – Мекэйсто (Красная ворона), в середине XIX века он был предводителем племени Блад (кровь). Правил долго и мудро, участвовал более чем в тридцати схватках. Он был одним из немногих лидеров, понявших, что с приходом белых завоевателей придется жить иначе – прекратить вражду с ними, заниматься не охотой, а земледелием и рыболовством.
Джек Глэдстон оказался человеком довольно известным. Штат Монтана не раз присуждал ему почетные грамоты за вклад в сохранение национального искусства. Но думается мне, что гордится он не грамотами, а тем, что удается ему рассказывать современным американцам о своем народе и оставаться носителем, хранителем древних традиций. Я слушал его с волнением и стыдом. Я думал о том, почему же правительство США до сих пор не извинилось официально за насилие, за истребление коренных жителей страны. Ведь такие предложения не раз поступали в американский конгресс, но дальше обсуждения дело так и не пошло…
* * *
Вот так, со Светой вместе, мы и растили маленькую Эсю. Но и старшие наши дети, Даниел и Виктория, вложили немало усилий, были с сестрёнкой в постоянном общении. Им удалось передать Эстер свои увлечения музыкой и мозаикой. Втроём то минору из стекла и камня смастерят, то шахматный столик.
Не всегда, конечно, их отношения складывались гладко. Особенно между братом и младшей сестрёнкой. Даниел был строг и требователен к Эсе. А она упрямилась, не хотела подчиняться и зачастую начинала реветь. Не успевали в такие минуты мы вмешаться, как появлялась Вика. Она брата покорит, а Эсю успокоит. После чего сядет в гостиной за пианино и попросит сестрёнку взять гитару.
Играет музыка, и дети втроём поют полюбившиеся нашей семье песни. Среди них: «Пусть будет так», «Ты когда-нибудь видел дождь?», «Гостиница Калифорния».
Присоединяемся к детям и мы со Светой. В какой-то момент мы переглядываемся и улыбаемся. Нам и без слов понятны наши мысли: «Мы вырастили хороших детей. Пусть по жизни они пройдут вот так – дружно и весело».
Согласитесь, ведь каждый родитель желает своим детям наилучшего.
Книга вторая
«Эстер»
Глава 1. Приговор
В апреле 1993-го маме, как и ежегодно, сделали маммографию – обычное профилактическое обследование.
Через неделю позвонил мамин доктор.
– У мамы все в порядке, – сказал он успокоительно, – но нужно пройти вторичную проверку у онколога.
Нас принял один из ведущих онкологов Лонгайлендовского Джуиш Медикал Центра, очень известного в Нью-Йорке госпиталя. Разглядывая рентгеновский снимок, он указал на большое светлое пятно у основания левой груди.
– Надо взять пункцию… Не думаю, что есть основания беспокоиться. У женщин вашего возраста, – объяснял он матери, – часто возникают кальциевые затвердения.
Но вернувшись из кабинета, где маме делали пункцию, онколог не счел нужным скрывать от меня свои опасение:
– Большая вероятность, что это раковая опухоль. И не маленькая: восемь сантиметров в диаметре. Это будет ясно через неделю, когда я получу анализы.
Неделя прошла в тягостном ожидании. И вот мы снова у онколога. Теперь он уже откровенен и с мамой.
– Миссис Юабова, у вас рак груди. Опухоль довольно большая…
Мама сидела, подняв руку, пытаясь нащупать шишку. Доктор помог ей.
– Вот она… Глубоко сидит…
Я все еще не мог поверить в беду.
– Как это так? Два года назад, когда сделали маммографию, все было хорошо… Значит, за это время…
– Нет, к сожалению, опухоль развивается уже давно. Но она очень глубоко расположена, машина не засекла ее…
Нас попросили подождать в прихожей. Я сел напротив мамы, у окна. Там, за окном, простиралась, насколько мог видеть глаз, зеленая, залитая солнцем долина, кое-где застроенная домиками. Там била ключом жизнь: все дышало, росло, радовалось и надеялось. А здесь, в уютно обставленном офисе, не было надежды, здесь сурово прозвучал приговор: рак в запущенной форме…
«Интересно – думал я, – какой это сегодня по счету приговор? Полдень еще не наступил… Наверное, первый или второй».
Я боялся взглянуть на маму и перевел на нее глаза, только услышав всхлипывания.
Она плакала. Так же, как всегда – очень тихо, не жалуясь. Она смотрела вниз, на носовой платок, перебирая его, будто пытаясь найти в нем ответ на вопрос: что же теперь делать.
Я думал, что знал эту женщину, вот такую простую, молчаливую, скрывающую от нас и горести свои, и недуги. Такую же терпеливо-печальную и сегодня, когда на нее обрушилась новая беда. Пытающуюся, быть может, понять, почему жизнь, никогда не баловавшая ее, не хочет и к старости дать ей отдохнуть от невзгод.
– Мама, не плачь… – Вот и все, что я сумел ей сказать. – Не плачь, не бойся…
– Я не боюсь. Мне жалко вас, – ответила она.
Я-то думал, что знал ее… Вся моя жизнь, насколько я ее помнил, какими-то рваными кусками, вразброс, вдруг понеслась перед моими глазами. И в каждом из этих кусочков была она, наша мама, наш друг, защитник и опора – такая хрупкая и такая стойкая. Ведь даже сейчас, когда жизнь ее была в опасности, она думала не о себе, а о нас. Мне хотелось сказать ей: «Хватит, мама, давай подумаем о тебе». Но я чувствовал, что она просто не поймет этого.
Я сидел бессильный, подавленный, не понимая, как жить дальше.
