– Да, рисую вот… Очень успокаивает… – чуть смущённо пояснил Берах. – Живу, понимаешь, один, жена умерла, сыновья разъехались. Стал я ходить в клуб для пожилых, там и начал рисовать, понравилось… Ну ладно, погляди-ка лучше вот сюда…
Я перевёл глаза на другую стену. Так же, как и первая, она вся была увешана, но не картинами, а портретами и фотографиями.
– Наш род… Всё, что я смог найти… Узнаешь кого-нибудь? – спросил Берах. – Деда Рубена, например? Во-он там, наверху…
– Как, это Рубен?!
С фотографии, которая висела почти у потолка, глядел на меня бородатый человек в высокой каракулевой шапке. Я прекрасно помнил этот снимок, он стоял на комоде у бабушки Лизы в Ташкенте, в дедовом доме. Но я почему-то был уверен, что это её отец! Помню даже, как я удивлялся: бабушка сама мне рассказывала, что от этого злого скупердяя её мать ушла с четырьмя детьми. Зачем же бабушка к его портрету подходит по утрам и что-то бормочет, вроде как молится? Я об этом даже в книге о моем детстве написал…
Оказывается, это Рубен, старший из «братьев на верблюдах!» «Как же я так ошибся? – растерянно и просто-таки со стыдом думал я. – Почему не расспросил никого? И как хорошо, что я, наконец, встретился с Берахом!»
Рядом с Рубеном висела женская фотография – приятное лицо, национальная узбекская одежда. Это была прабабка Обивиш. Других родичей я рассмотреть не успел. Берах, расстелив на обеденном столе большой лист ватмана, подозвал меня:
– Потом поглядишь на каждого, взгляни сначала на всю семейку!
Дядюшка потрудился на славу: древо нашего рода выглядело совсем неплохо. Получилось оно хоть и не очень высоким, но ветвистым, всюду, где было возможно, имелись даты и фотографии. Дав мне полюбоваться, Берах начал «экскурсию».
– Толстый ствол – это иранские прародители, первые снизу ветви – их дети… А вот эти, повыше – дети Рубена. Мой отец – один из них. Звали его Моше, Моше-иранец. Люди помнили ещё, откуда приехала семья. Да… Так вот, отец мой, как и братья, семейной профессии не унаследовал: он стал сапожником. И вот, представь себе, это ремесло погубило его. Несчастье случилось в 1933 году. Варил отец на примусе мазь для чистки обуви. Делают её со скипидаром. И вот, понимаешь, скипидар выплеснулся за край кастрюли, тут она вся и полыхнула. Отец хвать её, и на улицу. А там…
Берах махнул рукой. Ведь он, тринадцатилетний мальчишка, участвовал в той ужасной трагедии, ему было больно и трудно рассказывать. Но зато мне казалось, будто я вижу всё своими глазами.
Вот Моше с пылающей кастрюлей выбегает за дверь… Навстречу порыв ветра, и языки пламени охватывают его одежду, волосы… Моше кричит, Берах тоже: одежда и на нём загорелась, но не так сильно… Пылающий, как факел, человек мечется по двору… Кто-то хватает его, кидает в арык…
– Солдат какой-то мимо проходил. Смелый человек, не растерялся. Но поздно, такие ужасные, ужасные были ожоги… Погиб мой отец. А было ему всего пятьдесят четыре. Осталась огромная осиротевшая семья: вдова, десять детей. Вот эти ветки повыше, уже мы, сыновья и дочери Моше. Отцу было двадцать четыре, когда женился, а невесте – двенадцать. Моя будущая мама, Сурьё её звали. Девочка из бедной многодетной семьи, она даже читать не умела. В тринадцать родила первого сына – Хиския, а всего – шестерых мальчиков и четырех девочек. Вот, погляди, тут мы все! – И Берах протянул мне фотографию.
* * *
Семейные снимки обладают какой-то особой аурой, передающей дух времени. Больше того, нередко кажется, что люди, на них запечатлённые, словно бы хотят что-то сказать тебе или спросить. Какая-то между вами таинственная связь, особенно если знаешь, что вы объединены общей кровью и, возможно, чем-то духовным.
Именно это я чувствовал, глядя на фотографию, очень старую, но четкую, почти не выцветшую. Серьезно и даже пытливо смотрели на меня ещё молодые тогда родственники. Но у того, что стоял в центре, были какие-то особенные, удивительно живые, излучающие свет глаза.
– Да, это Хиския, старший мой брат. Мы звали его Исаак. Это он, когда погиб отец, настоял, чтобы вся семья сфотографировалась на память. Он был самым талантливым из нас, самым ярким. Ему, как первенцу, отец решил дать религиозное образование и послал учиться к ребе, в частную школу. Ну, Исак изучил, конечно, иврит, Тору и всё такое, но выбрал он совсем другой путь…
Как рассказал мне Берах, дорогу Исаку открыла революция. Кстати говоря, как и многим молодым людям того времени: ведь в первые годы советской власти и для тех, кого называли пролетариями, и для национальных меньшинств, в том числе для евреев, делалось довольно много хорошего. Им давали возможность получить образование, выдвигали на руководящие должности. Не удивительно, что именно после революции Исак начал серьезно учиться. Сначала закончил семилетнюю школу, затем рабфак – рабочий факультет, такое учебное заведение, куда принимали только рабочих, и без всяких бюрократических формальностей. Но и это образование показалось ему недостаточно серьезным, поступил в Среднеазиатский Коммунистический Университет. Изучал политэкономию. Человек кипучей энергии, он при этом с ранней юности был в гуще политической и общественной жизни, в гуще событий. Зимой 1921 года вступил в отряд добровольцев и воевал с басмачами. Можно не сомневаться: он искренне верил в правоту и победоносную силу коммунистических идей! В двадцатых годах уже был секретарём комсомольской ячейки одного из районов Ташкента, занимался ликвидацией неграмотности. Закончив университет, стал директором техникума механизации сельского хозяйства и преподавателем политэкономии. Потом совсем высоко поднялся – назначили его заведующим отделом национальных меньшинств в Центральном Исполнительном Комитете Узбекистана.
* * *
– Да, большим человеком стал Исак! – с гордостью сказал Берах.
– И долго он пробыл «большим человеком»? – спросил я, почти не сомневаясь в ответе. Кто же теперь не знает, как расправлялись в годы сталинщины со старыми, ещё преданными революции кадрами, с крестьянами, с интеллигенцией, с евреями…
Поняв меня, дядюшка усмехнулся.
– До тридцать пятого года. А потом…
– Потом, конечно, посадили?
Берах покачал головой.
– Представь себе, нет. Миновало… Может, просто повезло, только не посадили. Но с высокого поста в тридцать пятом году предложили уйти. Испортил жизнь Исаку муж нашей сестры Марии: он спекулировал золотом, в тюрьме не раз сидел. Такое родство в те годы не прощалось! Пришлось брату ограничиться преподавательской работой. Обида, конечно, осталась жестокая.
То, что Берах рассказал об Исаке, показалось мне действительно очень интересным. Мне приятно было узнать, что он опубликовал в нескольких номерах «Бухариан таймс» большую статью о жизни брата. Приятно и, конечно же, совестно, что об этой статье, уже появившейся, я узнал только сейчас.
* * *
Разговор с Берахом подтвердил мои мысли о том, что в истории нашей семьи прекрасно прослеживаются перемены, которые вносит время в судьбы людей. Когда-то Юабовы были красильщиками. Возможно, это длилось века и века. А теперь…
