– Да! – оправдываясь, сказала я. – Ко всем чертям.
– Но если серьезно, ты ведь подумала, что сделаешь, если тебя поймают? – наседала она.
– Слушай, перестань. Не порть мне веселье.
Она рассмеялась в голос:
– Я так тебя люблю.
– Тогда хватит обращаться со мной, как с ребенком, – сказала я и потрясла зонтом, чтобы вода закапала ей на лицо. – Не забывай, что я старше.
– Месяца на три. – Она широко заулыбалась. – Это вряд ли считается.
Я решила проигнорировать ее реплику.
– На самом деле мне даже хочется, чтобы меня поймали, – сказала я и, пока говорила, поняла, что это была правда.
Меня снова охватило безрассудство, которое заставило меня выпрыгнуть из окна и спуститься с крыши гаража.
– Хммм… – неопределенно отозвалась Сьюзан.
– Тогда они поймут, до чего доводят попытки разрушить нашу дружбу, – объяснила я. – Им придется смириться, и тогда мы сможем тебе помочь.
Я почувствовала, как она ощетинилась.
– Помочь мне?
– Ага.
– Мне не нужна помощь. Ты ведь имеешь в виду, что они примут как факт, что мы дружим, и оставят нас в покое, да?
Я помолчала, пытаясь понять, как лучше ответить. Говорить, что я действительно думала, судя по всему, не стоило. Я думала, что ей явно нужна помощь и что проблемы как раз у нее, а не у меня.
– Это тебе приходится сложно, – сказала я самым беззаботным голосом, чтобы она знала, что я ее не осуждаю.
Сьюзан отступила на шаг назад из-под зонта. Я остановилась и обернулась, чтобы посмотреть на нее.
– Ты ничуть не лучше их, – яростно проговорила она. – Это ужасное слово. Сложно. Ненавижу его. Что оно вообще значит?
Черт.
– Оно значит, что тебе приходится нелегко. Это не плохое слово.
– Конечно, плохое! Посмотри на нас!
Она обвела нас жестом. Я беспомощно стояла под зонтом, а она уже вымокла. Потом Сьюзан показала куда-то в ночное небо.
– Ты хочешь исправить меня, как и все остальные. Хочешь, чтобы мне стало лучше, чтобы ты смогла гордиться собой.
Я хотела было возразить, но передумала.
– Конечно, я хочу, чтобы тебе стало лучше. Но я не пытаюсь тебя «исправить», и мне не нужно собой гордиться.
Она посмотрела на меня с сомнением.
– Иди обратно под зонт, бешеная, – сказала я нарочито энергично. – Можешь орать на меня, но необязательно делать это под дождем.
Она против воли улыбнулась.
– Я на тебя не орала.
– Совсем чуточку.
Она, однако, осталась на месте. Я театрально простонала, сама пошла ей навстречу и вытянула зонт так, чтобы он закрывал нас обеих.
Мы снова пошли, на сей раз в тишине. Вскоре она сказала, и голос ее звучал по-прежнему несколько расстроенно:
– Вот обязательно тебе было упражняться в бунтарстве, когда идет дождь?
– Когда я вышла из дома, дождь еще не начался. И я не посмотрела прогноз, вылезая из окна. Уж извини.
– Ошибка новичка, – ответила она.
– Что ж, я собой не горжусь.
Она рассмеялась.
– Ладно, ладно, прости, что сказала это. Мне просто часто такое говорят.
– А разве это плохо, что люди хотят тебе помочь?
– Нет, но мне начинает казаться, что со мной по-другому и не пытаются говорить. Словно все остальное не имеет никакого значения: я для них лишь бедная детка, которую бил папа. И вместо того, чтобы спросить, как я себя чувствую, они начинают сами мне об этом сообщать. «Наверно, тебе совсем плохо». «Наверно, ты винишь себя». «Наверно, ужасно быть на твоем месте». И потом они говорят, что мне нужно к психологу! А что сделает психолог? За деньги расскажет мне снова, как ужасна моя жизнь и как мне, должно быть, плохо?
Я не сразу поняла, что она закончила говорить: я пыталась вспомнить, о чем мы разговаривали в последние несколько месяцев. Может, я тоже говорила что-то подобное?
– Да, – сказала она.
– Что да?
– Ты тоже так себя ведешь.
– Ты что, услышала мои мысли?
– Нет, я прочла на твоем лице.
– А.
Что мне теперь сказать? «Ну извини»? Я по-прежнему думала, что переживать за кого-то – это совсем не плохо. А она чего ожидала? Что ей не будут сочувствовать?
– А знаешь, кто этого не делает? – Она заговорила спокойнее. – Рози.
Я почувствовала приступ обиды. Рози? Рози называла ее жалкой и шутила о том, что Сьюзан изображает из себя жертву.
– Она однажды сказала, что мне нужно просто забыть и жить дальше.
– Но это же ужасные слова, – сказала я, злясь на собственное бессилие.
– По крайней мере, это было честно. И правдиво. Эй, тут надо повернуть направо.
Она перехватила у меня зонтик и показывала в противоположную сторону – совсем не туда, куда я пошла. К железнодорожным путям.
Я ничего не понимала, но пошла за ней, спрятав голову под зонт и не зная, что сказать дальше.
– И мне надо быть как Рози? – спросила я наконец.
– Боже, нет. Я не это имела в виду. Дело вообще не в тебе. Просто к слову пришлось. – Она взяла меня под локоть. – Давай поговорим о чем-нибудь другом.
Никто не умел так стремительно менять настроения, как Сьюз. Если бы у меня не было сестры с диагнозом (и настроения у нее менялись отнюдь не стремительно!), то я была бы уверена, что у Сьюзан биполярное расстройство. Может, так она пыталась защититься от жизни.
Мы помолчали. Я наблюдала за падающими каплями. Дождь понемногу стихал.
– Знаешь эту цитату? – спросила я. – Про дождь? Что-то про то, что в каждой жизни случаются свои грозы.
– О, да на хрен такие цитаты.
Меня удивила резкость ее ответа.
– А? Почему? Разве плохие слова?
– Не, это полная хрень. Ненавижу, когда люди делают из грусти что-то глубокое и прекрасное, что-то… – Она беспомощно взмахнула руками. – Что-то глубокомысленное. Вот, да, это слово. Нет тут ничего глубокомысленного. И прекрасного. Это полный отстой. Полная жопа.
– Ну…
Она перебила меня.
– Я думаю, это способ, чтобы негрустным людям стало лучше. Вроде как они думают, что грустить – это хорошо, это помогает лучше понять жизнь и боль и все такое. Знаешь, как говорят, что дождь похож на слезы? Да пошли они. Слезы – это слезы, от них болят глаза, но остановиться невозможно. Фу. А посмотришь на отфотошопленные фотографии плачущих девушек – ты замечала, что это всегда девушки? – и они такие все хорошенькие, такие невинные, такие трогательные. А на самом деле ты сидишь вся в пятнах, и нос распух, и во рту ужасный привкус каждый раз, как вдыхаешь воздух.
