Ругаться и кричать было бессмысленно, поэтому Лева тихим страшным голосом сказал, что он лично уже все, что нужно, выяснил, и большое спасибо всем, особенно мастеру, но он справится сам, и врата железно не откроются, и даже проверять не стоит, и пока из Радинглена выйти может строго один человек, волшебным ходом, который не подлежит оглашению, и вообще ему, Льву, извините, пора. Давно пора. А как только будут новости, он сообщит.
С этими словами Лева двинулся к выходу, даже не обернувшись на королеву Таль. Гарамонд за ним еле поспевал.
Они пронеслись по улицам Верхнего города молча — Лева экономил силы, и только когда Гарамонд запер на засов дверь своей лавки, паж её высочества перевел дыхание, переложил увесистый топор на другое плечо, кивнул на зеркало и спросил:
— А перенастроить его никак? Ну… оборотов добавить? Хоть на сколько-то раз?
— Увы, — Гарамонд пожал плечами. — Само по себе оно не волшебное. А изменить или обновить заклинание может только тот, кто его создал. — И опережая вопрос Левы, сказал: — Его подарила моему отцу фриккен Амалия Бубендорф — они в Амберхавене вместе учились пространственной магии. Ее Величество, спасаясь от Мутабора с принцессой Лиллибет, израсходовала предпоследний проход. Так что… — он поднял оброненную тряпку, осторожно стер с зеркала оставшуюся пыль, и Лева увидел, что на стекле тонкой, едва заметной линией выгравирована дверь с причудливой ручкой. Он шагнул вперед и вдруг кое-что вспомнил.
— Гарамонд, можно спросить?
Радингленский хранитель кивнул.
— А что… что вы делали тогда, двенадцать лет назад, когда Мутабор объявился?
— Летописи вел, — сумрачно ответил Гарамонд, — Хранителем был мой отец, он тогда погиб, защищая город, и даже не успел передать мне пост. Меня же и посвятили только этим летом. Думаете, иначе я бы допустил такое?
— Он что, один был против этих… и никто ему не помог? — удивился Лева. — А Конрад?
— Давайте об этом не будем, — торопливо сказал Гарамонд. — Напугать можно кого угодно. Даже дракона. Ступайте, Лео. Насколько мне известно, в Гильдии Хранителей гномов никогда не было, но мне почему-то кажется — у вас все получится очень неплохо… Только…
— Ну что? — подскочил Лева.
— Не сердитесь на королеву, — неожиданно сказал Гарамонд. — Мне показалось, что вы не придаете значения тому, что Ее Величество очень беспокоится за принцессу Лиллибет…
— Не придаю, — отрезал Лева. — Не время!
— А вы не думайте, что все такие, как вы, — посоветовал Гарамонд. — Не все такие. Ну, удачи.
Лева на миг остолбенел, но решил подумать обо всем потом. Когда время будет.
Входить в зеркало было — как в Темную воду озера, только почему-то поставленного на попа: прохладно, но приятно. Лева сунул вперед руку — по зеркалу пошли круги. Он даже на всякий случай придержал вновь обретенные очки, чтобы не уплыли. Зеркальная гладь с легким плеском сомкнулась, силуэт Гарамонда исчез. Лева встряхнулся и огляделся.
— Мама дорогая! — вырвалось у него. Эту позолоту и мрамор он прекрасно узнал даже сквозь изумрудные стекла.
А ведь где-где, а тут статуи просто кишмя кишат, мрачно подумал он и двинулся вниз по лестнице.
* * *
Разучивать с листа незнакомую музыку, в которой к тому же недостает главной партии — все равно что пазл складывать без картинки на крышке. Это Лиза поняла на пятой минуте репетиции. Пазл получался мрачнее некуда — в черных, синих, фиолетовых, бурых тонах. Если бы у обрывков мелодий, которые она слышала, был цвет, то именно такой.
Но, по крайней мере, репетиция началась. Надо же, от Саблезубой не только гипноз бывает, но и польза! Как только все — и дети, и взрослые, — потрясенные зрелищем Конрада поверженного, вернулись в зал, Лиза тяжко вздохнула и безнадежно двинулась к сцене, как осужденный на плаху. Правда, слушаться никто ни за что не будет, но…
Но тут Ульяна Сергеевна, педагог со стажем, взяла дело в свои наманикюренные когти. Она оттерла Лизу в сторону и громко сказала именно то, что только что подумалось Лизе: «Тебя, Кудрявцева, все равно никто не слушает. И Алину Никитичну тоже. — Она победоносно оглянулась на нахохленную Паулину, которая сидела на отшибе и молчала в шаль. — Так дело не пойдет, Виктор Александрович нами очень недоволен». Паулина на это ничего не ответила и даже заплаканные глаза опустила.
Выходит, теперь Саблезубая мощнее и главнее? Все с ног на голову…
А Ульяна Сергеевна между тем провозгласила совсем уж неожиданное: «Дай-ка я сама». Лиза и ойкнуть не успела, как вся разношерстная музыкальная толпа уже не ерепенилась, а сидела по креслам ровными рядами. Пересчитанная по головам и занесенная в алфавитный список — чтобы перекличку проводить. Надутая, но не очень. И даже более или менее рассортированная по музыкальным инструментам — отличить духовые от струнных Саблезубая сумела. На этом, правда, её музыкальная эрудиция и кончилась.
«А где у нас дирижер? Кто дирижер? — в сотый раз настойчиво спрашивала она, сверяясь со списком. — Дирижер кто? Тихонов Миша, ты?» Лизе не сразу удалось до Саблезубой докричаться и объяснить, что камерному оркестру дирижер не обязателен и его роль исполняет солист или первая скрипка, он же концертмейстер. Это в мозгу у Ульяны Сергеевны решительно не укладывалось, и дирижера она начинала искать снова и снова. Высокий валторнист Миша ожесточенно отказывался. Наверно, Саблезубая к нему так прицепилась, потому что он из всех в зале самый взрослый, подумала Лиза и оглянулась. Не считая загадочной Маргариты. Которая в пересчете по головам не участвовала, а села с краешку где-то в десятом ряду, натянула ворот свитера на подбородок и притихла.
— А кто солист-то? — осторожно, а вовсе не дерзко спросил кто-то из духовых.
— Я, — твердо ответила Лиза, сделав шажок вперед. И не стала добавлять про Изморина. Не стала — и все. А то начнется неизвестно что, потому что кто их знает, как музыканты теперь к Изморину относятся — он же у них на глазах дракона в мальчика превратил.
Возражать насчет солиста, как ни странно, никто не стал, хотя скрипачей было несколько.
Пока Саблезубая всех строила, Лиза натянула рукава Лёвушкиного свитера до кончиков пальцев и, щурясь в полумраке до головной боли, разобрала ноты. Неужели Изморин не понимает — светло должно быть и тепло, иначе играть невозможно?! Пойти ему сказать? Паулину спросить? Так Паулину теперь, похоже, вообще никто за человека не считает.
Шесть первых скрипок. Пять вторых. Три альта. Виолончель, видимо, одна — солист. Контрабас. Две флейты. Два гобоя. Фагот. Две валторны. Кларнет.
— Ну, Кудрявцева, что у тебя там? — обернулась Саблезубая. Голос у неё был снисходительный и самоуверенный, будто Ульяна Сергеевна всю жизнь не английский преподавала, а музыку. Лиза слабым голосом перечислила состав, умолчав про виолончель, чтобы не будоражить музыкантов. Саблезубая во всеуслышание огласила список, как герольд на рыночной площади, и те, кто оказался не у дел, повскакали с мест с явным облегчением. Для великого музыкального произведения не пригодились, разумеется, ни органист Федор, ни вокалистка Яна.
