— Не надо, Остин! Бабушка любила тебя. Любила! Она никогда не держала на тебя обиды. Она гордилась тобой. Не делай этого! Не разбивай их! — пытаюсь достучаться до него, вздрагивая и прижимаясь к стенке, чтобы не пораниться об отлетающие во все стороны осколки после каждого его броска.
— Мной не за что гордиться! Я ничего не сделал! Ни хрена! Только подвёл её! И накричал на неё, когда она звонила. Я накричал на неё без причины, и этого себе я никогда не прощу! Никогда! — кричит он, окончательно раздирая меня изнутри на части. Я больше не выдерживаю его мучений и стремительно подбегаю к нему, желая перехватить его руки до того, как он превратит еще один свой детский портрет в горстку мусора, но вместо этого отлетаю назад от его непроизвольного толчка по моему корпусу.
— Черт! Ники! — видя, как я заваливаюсь на кровать, он будто пробуждается от гневного морока, вмиг заполняя свой пьяный взгляд еще большим сожалением. — Я не хотел делать тебе больно. Прости меня! Прости! Я идиот! — коверкая слова, произносит он, и на сей раз не удерживая вес своего тела, падает прямо передо мной на колени, начав стремительно ощупывать меня в поисках повреждений.
— Всё хорошо, Остин, не переживай. — Придерживая полотенце на груди, сползаю с кровати и так же присаживаюсь перед ним. — Ты не причинил мне вред. Успокойся! — Я вкладываю в интонацию голоса всё имеющееся во мне тепло и нежность.
— Нет! Не хорошо. Я не хотел тебя толкать. Посмотри, что я наделал! Ты ударилась? — он аккуратно притрагивается к моей голове, пытаясь разглядеть глубокий порез над бровью.
— Ты ничего не сделал. Головой я ещё на работе стукнулась. Поверь мне, я цела и невредима, всё в порядке, — успокаиваю я и также протягиваю ему руки, показывая, что на мне нет никаких ран, но по его обеспокоенному, грустному лицу понимаю, что он по-прежнему мне не верит.
— Я не хотел… Только не тебе… Прости меня! Прости! — он с истошным раскаянием продолжает извиняться, разрывая мне сердце своим виноватым взглядом.
— Глупый… Мне не за что тебя прощать. Ты ничего не сделал. Иди сюда, — не выдерживая и дальше смотреть в его печальные глаза, я заключаю его в крепкие объятия, на которые он почему-то совсем не отвечает.
— Не надо этого, Ники, — его тихий шёпот обжигает мне кожу плеча, а слова — всю грудную клетку.
— Чего не надо? — не понимаю я, нисколько не ослабляя своих объятий.
— Жалеть меня не надо.
— Я не жалею.
— Жалеешь.
— Нет. Я поддерживаю.
— Этого тоже не надо. Я сам должен справиться.
Чувствую его ладони на своей талии, что, приложив усилия, отстраняют меня. Но я не собираюсь его слушать — ни за что не прекращу поддерживать, особенно сейчас, в столь редкий момент, когда без угрозы для него могу это делать.
— Тебе не надо справляться одному, Остин. — Беру его руку в свою, цепко сплетая наши пальцы, но он быстро вынимает ладонь и слегка покачивает головой из стороны в сторону.
— Нет, мне нужно справиться одному.
— Что за глупости? Ты очень пьян и не понимаешь, о чём говоришь.
— Нет… Это не глупости. Хочу побыть один… Я всех потерял… всех, кого любил… ради кого старался чего-то добиться… поэтому и справиться со всем хочу один.
— Возможно, тебе так кажется сейчас, но это неправда. Ты не потерял всех. У тебя есть я… и Лара, — неохотно выжимаю из себя её имя, надеясь, что хотя бы оно его успокоит, но всё тщетно: Остин опускает голову вниз и, горестно ссутулив плечи, еле слышно бормочет:
— Нет… Лара ушла… ушла по моей вине… потому что тоже забывал о ней постоянно… а бабушка… она… — его голос вконец сипнет, будто в горле застревают слова об ужасающей реальности, которые он никак не может произнести вслух.
— Всё, Остин, хватит, не мучай себя! — едва не задыхаясь от боли и сострадания, я обхватываю его опущенное лицо руками. — И не смей думать, что ты один. Это не так. Я же с тобой. И никуда от тебя не денусь, даже если ты будешь меня прогонять. Я всё равно останусь. Здесь. Сейчас. И всегда буду рядом, — обещаю я, но Остин будто бы упускает все мои слова из внимания. Приподнимает к моему лицу вконец поникший взгляд и убивает меня своим прерывистым, сдавленным шёпотом:
— Она… умерла… умерла… понимаешь? Моя бабушка умерла в одиночестве… так и не дождавшись меня… а ты… тебя я тоже потерял, Николина… Тоже потерял, — на последнем издыхании произносит он, и я мигом застываю, чувствуя, словно из меня всю душу безжалостно вырезают — хирургическим скальпелем, без анестезии, врач-дилетант, когда замечаю, как по бледным щекам Остина начинают медленно катиться слезы.
И всё, я не знаю, что именно со мной происходит и как это объяснить, но я впервые за долгие годы нашей с ним дружбы больше не в силах и дальше оставаться маленькой сестричкой.
Я не думаю о каких-либо последствиях, не думаю о завтрашнем дне, не думаю об опасности в виде Харта и о том, как отреагирует Рид, а просто отметаю к чертям все защитные маски и, ответив ему тихо: «Ты никогда меня не потеряешь», начинаю ловить каждую солёную каплю его боли своими губами.
— Не надо… — хрипло стонет он, но я игнорирую, покрывая короткими поцелуями его влажные щёки, глаза, брови. — Уходи… — но я лишь ближе прижимаюсь к нему телом, обхватываю лицо, поглаживая по щетине, добираюсь губами до горячего лба. — Не жалей меня… — слышу ещё одну тихую просьбу, прокладывая дорожку из поцелуев по его носу к губам, в паре сантиметров от которых останавливаюсь, еле справляясь с порывом произнести ему всю правду:
Я не жалею тебя, а люблю… Люблю сильнее жизни и потому не могу бездейственно смотреть на твои страдания и слушать, как ты беспочвенно себя обвиняешь.
Но эти слова остаются при мне, пока я не отрываясь смотрю на его приоткрытые губы, притягивающие меня к себе, словно мощнейшим магнитом, и осознаю, что единственное, чего я всей душой желаю, — это хотя бы раз почувствовать их вкус, наплевав на то, что делать это сейчас совсем не правильно, не вовремя, эгоистично.
Желание это безумное. Неукротимое. Отчаянное. Слишком сильное. Берущееся из наэлектризованного воздуха между нами, из его горечи утраты и моей безответной любви.
И, чёрт побери, я делаю это…
Я целую. Нежно. Робко. Бережно. Затаив дыхание и дрожа всем телом. На короткое мгновенье припадаю к самым заветным губам, о которых грезила на протяжении всей жизни — ночами, днями, во снах и наяву.
Всего пара секунд моего личного счастья. Пара секунд прикосновения к мечте — и я силками заставляю себя от него оторваться, вмиг ощущая, как тишина между нами сгущается невидимым туманом — плотным, неуловимым, мешающим дышать полной грудью, пока я в оцепенелом страхе ожидаю увидеть реакцию Остина.
А реакция есть. Причём весьма яркая, даже несмотря на его сильное опьянение.
— Что это было? — в изумлении выдыхает он, пока сквозь мутную поволоку хмеля в его зелёных радужках глаз проступает шок.
