Понятно ли мне?
Он ещё спрашивает?
Мне полностью понятно, что я в западне. В тупике. В безысходности. В его власти. В его клетке. На его территории. Связана и подвешена на нити, которыми он будет руководить, как кукловод, неизвестное количество времени.
Говорят: выбор есть всегда. Всё верно. И у меня он тоже был. Да только выбор заключался не в отказе или согласии на предложение Адама, а в способах, как именно он вынудит меня играть по его правилам.
По-хорошему.
По-плохому.
По-ужасному.
Что ни выбери, исход везде один — он сделает меня своей шлюхой. А точнее, только что сделал.
От этой гадкой мысли мне становится настолько мерзко, что хочется кричать, крушить, выть от злости и горечи, в тесном тандеме разливающихся по всему телу, бегущих к пальцам рук и самому сердцу. Но всё это неважно, если на кону стоит судьба самого прекрасного в моей жизни человека и моя тоже.
Я не позволю Адаму забрать у Остина всё, над чем он так долго, не покладая рук и не спя ночами, работал. И я не готова оказаться в тюрьме на долгие годы, потеряв в разы больше времени, чем я уже потеряла. Довольно с меня грязи, преступности и нищеты. Я заслуживаю большего. Гораздо большего. Пусть даже это «больше» в ближайшем будущем означает быть покорной игрушкой для мистического гада.
Поэтому мне ничего другого не остаётся, как вместо устного ответа дрожащими пальцами нащупать на боковой стороне платья язычок и медленно спустить его вниз. Отстегнуть пуговицу на полоске вокруг шеи и сбросить чёрную ткань к своим ногам, оставаясь стоять перед Адамом в одних крошечных трусиках.
— Их тоже сними, — тут же гремит новый приказ, и я незамедлительно становлюсь полностью обнажённой. — Молодец, дикарка. Не так всё сложно, как тебе казалось, правда? — его голос сдержан, ровен, с примесью ехидства, но я всеми фибрами души ощущаю ликующие упоение в нём, что дразнит мой бунтарский, свободолюбивый нрав, точно кошку, которую нахально дёргают за хвост.
Приходится сильно прикусить губу, чтобы не дай бог не ляпнуть лишнее и следом удержать в себе стотысячный по счёту блаженный всхлип от ощущения его изучающего, мерно передвигающегося взгляда на моём теле, что оставляет огненные полосы на коже и проникает под невыносимой похотью.
Адам делает неспешный обход вокруг меня и смотрит не просто оценивающе, а загипнотизировано, чуть ли не с придыханием, словно изучает редкую, бесценную реликвию, наконец попавшую в его коллекцию. И в то же время плотоядно, будто лев, готовящийся съесть пойманную газель, с неприкрытым чувством собственничества вырисовывая надписи: «Моё» на каждом миллиметре тела.
А я стою перед ним, пытаясь справиться с дрожью и не потупить стыдливо-злостно-исступлённый взгляд в пол, и ненавижу его всем своим нутром за то, что он вызывает во мне такую мощную бурю эмоций.
Ненавижу этот его противоречивый взгляд, от которого все кости, нервы, органы внутри дребезжат, а сердце — предательски трепещет от восторга. Ненавижу его триумфальную улыбку, что помимо непосильной ярости и боли в груди какого-то чёрта порождает там ещё и птичек, щебечущих от радости и чего-то ещё, что я категорически отказываюсь принимать и брать во внимание. Ненавижу за неповторимый запах, который необходим сейчас моему организму в разы больше, чем вода, еда, сон и глоток свежего воздуха. Ненавижу за то, что Адам видит во мне всего лишь способ получить мистический кайф и за то, что возьмёт желаемое против моей воли, насильно, заставив, принудив, разрушив, испепелив изнутри и вконец доказав, что в нём нет ничего хорошего.
Нет ничего, что я так отчаянно надеялась в нём увидеть.
— Красивая, — вновь встав передо мной, точно повелитель мира, заключает он приглушённым голосом. — Только набрать вес не мешало бы. Я люблю попышнее, — добавляет с ухмылкой, приподнимая моё лицо за подбородок. В его пальцах пульсирует непоколебимая сила, выжидающий взгляд вынуждает преклониться.
— Как скажешь. С завтрашнего дня начну есть как за троих, — выдавливаю из себя смиренное обещание и тут же поджимаю губы, приглушая в себе гневное рычание, чем заставляю Адама хрипло засмеяться.
И о Всевышние, как же я ненавижу его смех, что вечно вышибает в голове все пробки.
В усердной попытке уничтожить на своих губах ответную улыбку, я морщусь так, словно разом залила в себя целый стакан лимонного сока, чем лишь сильнее веселю Харта и усложняю себе задачу не рассмеяться. Чёрт. Замкнутый круг какой-то.
— Лин, сделай лицо попроще, а то ты в самом деле выглядишь смешно, — его озорная улыбка слепит даже в томном свете огненных бликов.
— Это приказ? — уточняю я, уже искусав изнутри себе все щёки.
— Пока ещё просьба.
— Тогда я пока ещё побуду смешной, — об мой язык можно уколоться. И первой же об него колется моя гортань, когда я едва не проглатываю несдержанный орган, получив от Харта негодующий взгляд. Но пофиг. Главное, что смеяться перерастал.
— Нам нужно будет поработать над твоим характером, Джеймс, но давай повременим с этим немного. Ни для кого из нас не секрет, чего ты сейчас хочешь больше всего на свете, поэтому прекрати бороться со своими желаниями и забивать голову ненужными мыслями. Отпусти себя. Полностью. Сейчас тебе ничто не должно мешать это сделать, ведь своими развратными фантазиями, которые ты жаждешь воплотить со мной, ты не предаёшь свою любовь к Остину, а наоборот — делаешь любимому одолжение. Вот увидишь, он только благодарен тебе за это будет, так что у тебя полностью развязаны руки. Смело делай, что пожелаешь без каких-либо угрызений совести.
Благодарен? Остин? Да он убил бы тебя, сволочь, не задумываясь, без промедлений, не боясь ни потерять работу, ни получить пожизненное.
Но ни того ни другого я не допущу. Из-за меня Остин никогда не пострадает, поэтому, прикрыв на миг глаза, я шумно выдыхаю и растягиваю губы в милой улыбке.
— Что прикажешь мне делать дальше? — придаю голосу максимальной непринуждённости, но по неодобрительному выражению лица Харта понимаю, что он остро чувствует мою фальшь. Чувствует, но по какой-то неведомой мне причине не акцентирует на ней особого внимания и выдаёт следующий приказ:
— Теперь доведи начатое дело до конца — раздень меня.
Я перевожу взгляд на его выпотрошенную из брюк рубашку, верхние пуговицы которой уже расстёгнуты… мной. Вновь замечаю пятна крови на белой ткани и невольно ёжусь от неприятных мыслей. Мне страшно представлять, что Адам сделал с тем мужчиной. Надеюсь, он жив. А если нет, то… Чёрт! Не хочу об этом думать. Так же как не хочу прикасаться к Харту, боясь, что, если прикоснусь, захочу этого ещё больше, поэтому я аккуратно, с особой осторожностью притрагиваюсь к следующей пуговице так, чтобы избежать соединения кожи с его телом. Под цепким взором Адама мои непослушные пальцы дрожат, отказываются повиноваться, вынуждая меня возиться с маленьким кругляшком до невыносимости долго, что, несомненно, раздражает моего хозяина, да и, если честно, меня тоже.
