— Не смей подходить ко мне!!! Убийца!!! Не смей! Как ты могла это сделать?! Как ты могла его убить?! Я была так счастлива его возвращению, а ты всё разрушила! Ты убила!
— Мама… — не слышу своего ошалелого голоса. Слышу лишь её:
— Нет! Фи-и-ил! Нет! Я ненавижу тебя! Ненавижу!!! Я посажу тебя, Николина! Посажу! Ты за это заплатишь! Ты сгниёшь в тюрьме за то, что сделала!!! Клянусь, сгниёшь!!! Тебе не сойдёт его смерть с рук!!! Убийца! — слезы, крики, рычание, обвинения, угрозы и неприкрытая ненависть в родных синих глазах — всё смешивается воедино и выпускается сокрушительным потоком на меня, разрывая душу семилетней девочки на миллиарды кусочков, а тело словно насквозь простреливая чередой свинцовых пуль.
Не справляясь с ужасом, царапающим, изводящим меня изнутри, сжимающим грудную клетку бетонными плитами, я отшатываюсь назад, упираясь задом в столешницу, и ничего не отвечаю. Слов больше нет. Есть только уничтожающие всё живое во мне выводы, что широко открывают мне глаза на горькую правду, которую я годами отказывалась принимать.
Я не верила.
Я не хотела видеть.
Я отрицала очевидное.
Но сейчас, находясь под прицелом испепеляющего взгляда мамы и чувствуя, будто умираю от агонизирующих спазмов, пронзающих каждую клетку тела, не видеть и не принимать реальность невозможно.
Моей мамы давным-давно уже нет. Она умерла много лет назад вместе с папой, а эта женщина, что беспрерывно кричит и захлёбывается в слезах, обнимая тело человека, который превратил мою жизнь в вечную борьбу с долгами, а вместе со своей смертью ещё и разом уничтожил всё моё будущее, не моя мама.
Эта женщина не заслуживает ни толики тех жертв, на которые я шла все эти годы в наивной надежде спасти её. Она не заслуживает, чтобы ради её здоровья я на целый год продавала себя эгоистичному мужику и навсегда отказывалась от любимого человека. Она не заслуживает ни моей заботы, ни любви, ни помощи, ни поддержки. Она не заслуживает меня.
Она — не моя мама. Она мне никто.
Это просветление соборным колоколом гудит в моей голове наперебой с яростными фразами, что до сих пор вылетают изо рта этой женщины в мой адрес. Да только ничего для меня это запоздалое понимание уже не меняет. Слишком поздно. Моя жизнь окончена. Меня ждёт тюрьма. Вот так просто. Один опрометчивый поступок — и на этом всё. Мои руки навечно испятнаны в чужой крови, а совесть отягощена лишением жизни человека.
Это конец. Печальный. Трагичный. Повергающий в ужас. Охватывающий нутро настоящей безысходностью.
Всё, о чём я переживала и чего боялась, теперь не имеет никакого смысла. Кадры прожитых двадцати лет моего существования превращаются в одно сплошное блеклое пятно, которое не оставит никакой запоминающийся след после моей смерти. Все горящие во мне мечты, желания, надежды, чувства разом потухают, словно от мощного дуновенья ветра, пробирающего промозглым холодом до самых костей, отчего вся следующая, самая долгая минута моей жизни состоит исключительно из сожаления о потерянных годах, которые я самозабвенно посвящала кому угодно, кроме себя.
Шестьдесят секунд, в три раза больше ударов моего сердца и такое чувство, что ни одного живительного вдоха, — и вдруг я слышу глухой, прерывистый хрип, сопровождающийся вялыми движениями Филиппа.
— Фил? Боже мой! Фил! Фил! — возбуждённо восклицает мама, в одно мгновенье врубая во мне свет на полную мощность. — Жив! Жив!!! Слава богу! Жив! Любимый! Жив!
Её громкие восторженные восклицания нещадно начинают резать мне слух, давая понять, что до слова «Жив», я слышала все крики мамы приглушённо, а боль от порезов на ладони и вовсе не чувствовала.
— Фил! Господи! Живой, родной мой! Слава богу!
Безучастно наблюдая, как мама целует искажённое болью лицо Филиппа и пытается перевернуть его на спину, я выпускаю остатки разбитой бутылки из своей руки, вмиг ощущая, как вместе с падением орудия чуть было не совершённого убийства с моих плеч слетает весь непомерный груз вины за чужую смерть. И я словно взлетаю над землёй, парю и наслаждаюсь прежде невиданной лёгкостью, не сразу соображая, что начинаю хохотать во весь голос.
— Ты больная? Что ты ржёшь? — недоумевает мама, а я не могу остановиться: смеюсь истерично до колик в животе, чуть ли не прыгая от облегченья и счастья — моя жизнь не закончится сегодня. Никак нет. Сегодня она начнётся!
— Да прекрати же ты и помоги мне лучше поудобней усадить его! И скорую вызови! Живо! — требует она, продолжая реветь от радости, но я не спешу выполнять её приказ, а только замираю, всё так же ярко улыбаясь, и смотрю на неё свысока. В упор, неотрывно, будто пробоину в ней просверлить намереваюсь, но вижу не её лицо, а лишь отражение маленькой девочки в блеске её морских пьяных глаз.
Она лежит, сокрушённо, конвульсивно подрагивая израненным от маминых криков телом. Плачет, стонет, захлёбывается кровью, но всё ещё дышит и тянет ко мне свои маленькие ручки в надежде, что я ей помогу, вылечу, вновь поставлю на ноги и позволю жить дальше. И я понимаю, что не могу уйти и оставить её умирать в одиночку, не сделав окончательный выбор. Только я могу довести дело до конца. Только я могу решить её судьбу. И свою тоже.
И я решаю…
Подхожу к ней близко, преисполняясь омерзением и грустью от созерцания этой жалкой, глупой и наивной части себя, и вместо протягивания руки помощи без капли сожаления наступаю ей на горло, уничтожая мамину дочку навсегда.
Ей больше нет места во мне. Теперь я это точно знаю.
— Что ты встала, Николина?! Быстро помоги мне! Давай же! — очередной бурный клич мамы возвращает меня из внутреннего мира своей души. Я вытаскиваю телефон, вызываю скорую помощь, а затем со снисходительной улыбкой на губах ей отвечаю:
— Это последнее, что я для вас сделала, — несколько секунд не без тошноты осматриваю весь пьяно-кровавый хаос, устроенный на кухне, и возвращаюсь обратно к маминым зарёванным глазам. — Прощай, Юна, больше ты меня здесь не увидишь, — и с этими словами, от которых некогда родная мне женщина разевает в изумлении рот, я покидаю кухню.
Пребывая в крайне неуравновешенном состоянии, мне хватает ума только забрать свои документы, имеющуюся наличку и фотографию папы с прикроватной тумбочки и как можно скорее выбраться из дома, в который больше никогда не вернусь. Лишь оказавшись на тёмной улице Энглвуда, я замечаю, что на мне всё тот же спортивный костюм бабушки Мэгги и туфли на высоченных шпильках, что разом отметают возможность сорваться на скоростной бег.
Шок после пережитого стресса, страх и недоумение от поступка Адама набирают обороты, жалят прямо в мозг, накрывают с головой ледяной лавиной, проворачивающей меня в своем жестоком вихре, не давая трезво рассуждать и принимать обдуманные решения. Напрочь забыв о безопасности Остина, я набираю его номер с наиглупейшим желанием сообщить, что я скоро к нему приеду и, наконец, расскажу всю правду о себе.
