Перед тем как попасть в диктатора, я действительно долго думала. Это было невыносимо. С одной стороны, казалось интересным снова попасть в страну, из которой мама сбежала. Я бывала там несколько раз в детстве – мама каждое мое детское, мягкотелое лето привозила меня к бабушке. (Ты помнишь, какая я была? Помнишь, как мы обменивали у маленьких цыган живого богомола на надувную лошадь? Помнишь, как ездили в столичный ботанический сад и я все время ходила надувшись, как та лошадь, потому что была уверена, что в ботаническом саду должны были быть аттракционы, а там царили лишь скучные бесконечные аллеи чайных роз и рододендроновых лабиринтов, исполненных качающихся на ветвях отяжелевших мух с драгоценным благородным блеском? Помнишь, как ты ударила меня по руке в поликлинике за то, что я этой рукой взялась за дверную ручку, которой нельзя было касаться? Если помнишь, пожалуйста, погреми сейчас дверной ручкой, если где-нибудь рядом есть дверь.)
Я не очень радовалась этим поездкам – пусть мама и надеялась, что так я смогу сохранить и приумножить свои скудные знания языка, который однажды, конечно же, мне пригодится. Язык пригождался, чтобы задираться с бабушкой, требовать срочно включить мне видеоигры, отказываться есть кислую мелкую клубнику с нестерпимо душным, неизвестным мне кошачьим запахом. От нападок дворовых детей, мигом вычисливших во мне пришельца, язык не помогал – напротив, как средство коммуникации он ломал все. Пока я молчала, я могла сойти за свою, но стоило мне подать голос, чтобы озвучить свое дружелюбие, вместе с ним я озвучивала и чужеродность, и дворовые дети тут же проявляли ответную приветливость – закапывали меня в песочнице, заставляли лизать кислую, позвякивающую на зубах огромную батарейку, тестировали на мне торчащие из стены соседнего строящегося дома голые бледные, как детские ноги в сползших колготках, электрические провода, ведущие неведомо куда. В данном случае они вели к серии небольших электрошоков, после которых я долго отходила, убегая в невысокие травяные заросли в торце дома – там, где не было ни одного окна, – чтобы уже самостоятельно вырыть себе небольшую ямку, разбросав слабыми руками жесткую, как игрушечные лезвия, траву и вырвав несколько комков дерна: интуитивно я чувствовала, что после удара электричеством необходимо закопать себя в землю. Для закапывания себя в землю язык не требовался. Для того чтобы объяснить детям, почему огромного паука-отшельника не стоит засовывать тебе за шиворот, язык не помогал. Наоборот, он почему-то этому всему способствовал. Язык помогал разве что срываться на бабушке и осыпать ее проклятиями, выученными у этих детей.
Возможно, все эти поездки и вылились бы в какую-то параллельную языковую жизнь, но когда мне исполнилось двенадцать и я смогла более-менее внятно артикулировать свою волю, я наотрез отказалась посещать эти богом забытые места – и как мама меня ни уговаривала, ездить на ее родину я перестала. В качестве компенсации я великодушно согласилась использовать мамин язык в разговорах с мамой, а также с серьезным, немного показушным видом читала книги на мамином языке, взятые из ее библиотеки. Я была готова читать хоть на венгерском, лишь бы не возвращаться в страну этих мелких жидконогих пауков, медленно и вязко свивающихся в волосяные узелки у меня под футболкой. А когда мне исполнилось пятнадцать, необходимость в этих языковых жертвах пропала: мама стала жить с женщиной, и бабушка исчезла из нашей жизни, предварительно прокляв ее и меня заодно триста тысяч раз по скайпу. Я же заметила, что знанием удивительных заокеанских языков можно неплохо удивлять мальчиков, поэтому решила язык не забрасывать.
Если бы я только знала, что благодаря этому всему мне нужно будет стать диктатором, который, наверное, отравил жизнь моей маме и, вероятно, бабушке тоже, потому что жизнь ее выглядела безнадежно отравленной! Возможно, если бы диктатор не отравил маме жизнь, мама бы никуда не уезжала. Тогда я бы все детство прожила среди детей, истязающих электрошоком других детей. Скорей всего, если бы в моем дворе вдруг появилась чужеродная бледная десятилетка в растянутой футболке с тогда еще живым Дэвидом Боуи, цедящая тревожную ложь с мерзким высокомерным акцентом, я бы в числе первых засунула ей в пасть гигантскую свежую мокрицу, только-только по случаю встречи торжественно выловленную в подвале.
* * *
Перед тем как дать мне все мыслимые и немыслимые инструкции, Лина (говоря «Лина», я теперь имею в виду сразу обеих) много и серьезно расспрашивала меня о моей жизни. Как бывший терапевт, она пыталась осторожно выяснить, не содержат ли мои сознание и психика чего-нибудь такого, что разрушило бы и меня, и временное диктаторское тело, в котором мне предстояло попытаться получить необходимую информацию.
Свою прежнюю жизнь, как я уже сама начала подозревать, я вспоминала неохотно – как будто это была не я, а какая-то старая одежда, которую настоящая я носила, считая себя не собой, а этой одеждой. Любое воспоминание – те поездки к терапевту в заросший пионами и плющом загородный дом, полный внуков, жидких теплых котят и молочных меховых щенков, попытки вспомнить, почему муж несколько раз уходил от меня насовсем, несмотря на то что любил меня, разумеется, больше жизни (вероятно, моей собственной, с которой он так легко распрощался), чудовищно проходивший подростковый возраст дочери, тоже решившей, что она хочет пожить отдельно, и снявшей в свои пятнадцать комнату с еще двумя подругами, с которыми они вместе работали кофейными летними интернами в крошечном диджитал-издательстве (ходила ли я тогда к терапевту? нет, просто пролежала полтора месяца на диване в гостиной, пока муж методом проб и ошибок не подобрал работающие таблетки), – все это не то чтобы доставляло боль, но эскалировало стыд.
– Я себе чужая, – объясняла я Лине. – Там чужая, несчастная женщина. Слабая, нервная, зависимая. Такая, которая не хочет себя помнить.
– Посмертная диссоциация – любопытный эффект, который возник после того, как нас отключили, – резюмировала Лина (обе, конечно же, это были обе).
– У нее настоящая жизнь, небось, началась только после смерти, – продолжала я гнуть линию диссоциативной репрезентации, развивая себя в третьем лице. – Поэтому, наверное, ей так и интересна собственная смерть как событие. Точка, с которой началась трансформация. Пусть после смерти и нет трансформации, все застывает, новый опыт невозможен и мы все друг другу музей.
– Зависть к смертному опыту – своего рода зависть к телу, – кивала Лина с профессиональным видом. – Тела нет, а зависть к нему остается. Я думаю, у всех дубликатов есть эта травма – зависть к телу. Поэтому тебе хочется пережить свой смертный опыт в теле, пусть и в чужом теле.
– Я не хочу умирать диктатором, – перебила ее (их обеих) я. – Я не настолько хочу пережить смертный опыт, чтобы умереть в теле диктатора. И почему я должна умирать в его теле? Кто-то запланировал ассасинацию? Что стало с моей речью?
– Тихо-тихо, – гладила меня Лина (обе?) по плечу. – Это метафора. Смерть – это всегда метафора для тех, кто пропустил собственную смерть и никогда к ней не приблизится. Побывать еще раз в смертном теле – небольшой шанс приблизиться к ней хоть как-то. Вспомнить, каково это – быть тем, что так легко разрушается. Я тоже, может быть, хотела бы попасть в диктатора. Чтобы найти себя саму. И дать ей по голове хорошенько.
