– Ты почему это вдруг вспомнил? – снова спросила я.
– После всего, что случилось ночью, после всего, что Лина рассказывала. Вспомнил, что люди всегда хотели коммуницировать с мертвыми. Но что, если, когда началась эта эпоха спиритизма, коммуникация и в самом деле была – но не с мертвыми, а, например, с нами? Через предметы, стук, радиоприемники, электронный голосовой феномен. Может такое быть?
– Да это шарлатанство какое-то, – сказала я. – Просто время было такое. Война, болезни, грипп-испанка, тиф, столько народу умерло, жуткая травма для всего человечества. И хотелось найти утешение, как-то достучаться до тех, кто ушел. Плюс развитие науки. Все так надеялись, что смерти нет. Думали, что наука поможет наконец-то связаться с милыми мертвыми. Но при чем тут мама Гудини?
– Сейчас объясню, – сказал муж. – В общем, после этого неудачного эпизода Гудини больше не общался с Конан Дойлом. При этом Конан Дойл в своих воспоминаниях восторженно писал, что они и правда вызвали маму Гудини и она с ним говорила и передала ему кодовое слово. А сам Гудини писал, что он не чувствовал маму, ее не было там. Потому что во всем происходящем не было того ощущения, которое бывает, когда мама рядом. Ты понимаешь, какая это точная формулировка? Ну и он упомянул, что мама вообще-то плохо знала английский.
– Она могла выучить английский после смерти, – зачем-то сказала я и тут же поняла, какая это глупость.
– Ты мыслишь, как Конан Дойл! – сказал муж. – Потому что он предположил то же самое! Ты могла бы быть Шерлоком Холмсом, расследовать убийства.
– Да? – спросила я. – Серьезно? Как интересно! С какого бы убийства мне начать?
Муж осекся.
– В общем, они больше не общались. А Гудини посвятил всю оставшуюся жизнь тому, чтобы максимально жестоко развенчивать и разоблачать медиумов. Медиумы его ненавидели, постоянно предсказывали ему скорую нелепую смерть, хватали за руку, пророчили ужасное. Всё повторяли: не доживешь до Хеллоуина – и он правда умер в ночь на Хеллоуин, но через три года после предсказания, бывает. И умер правда нелепо, совсем по-дурацки. Перед смертью он договорился с женой: если там что-то есть, он обязательно передаст ей весточку с кодовым словом. На всякий случай договорился.
– И что?
– И ничего. К жене потом несколько лет ездили ходоки, лучшие медиумы мира. Никто так и не передал ей то самое слово. А Гудини похоронили в ящике – таком, из которого он обычно выбирался. И исполнили его последнюю волю: положили ему под голову пачку маминых писем.
– Чего?! – закричала я. – Ты что имеешь в виду? Зачем ты мне это рассказываешь?
– Я правда не знаю зачем, – сказал муж. – Говорю же, вспомнил книгу и понял, что хочу с тобой поделиться.
– Если ты хотел со мной чем-то делиться, не надо было меня убивать! Когда ты хочешь делиться чем-то с людьми, ты обычно их не убиваешь!
Муж пожал плечами и пошел спать. Я добрела до гостиной, свалилась на диван в чем была (а в чем я была? я не обратила внимания. а без внимания у нас ничего не существует, ты это уже наверняка понимаешь) и заснула в первый раз за этот невыносимый день? был ли это день? можно ли называть это днем? – что бы это ни было, оно закончилось.
Когда я проснулась, муж уже сидел на кухне и смотрел стриминг с симпозиума. Лины на симпозиуме не было – вероятно, она все это время общалась с самой собой. Их можно было понять.
– А какое было кодовое слово у Гудини и его мамы? – спросила я наждачным теневым голосом, наливая себе кофе.
– Прости, – сказал муж.
– Да ладно, все нормально, – вздохнула я.
– Нет, это было кодовое слово: прости. А ты не прощай, – ответил муж.
– Хорошо, – сказала я. – Прости.
И села у окна и стала смотреть на необъяснимый желтый туман, который давали вместо контекста.
Я хотела спросить мужа, откуда он сам знал кодовое слово. Но потом поняла, что он его не знал. Но при этом это было то самое слово. Просто мы находимся на этой стороне, поэтому не можем не знать кодового слова.
Здесь, в этой точке необъяснимого желтого тумана, я должна попробовать объяснить тебе – или начать объяснять тебе, – как я стала диктатором.
По большому счету, мое метасообщение тебе – это попытка объяснить, как, изначально став собакой, я в итоге стала диктатором. Эта умопомрачительная траектория самонаправляющегося снаряда, который попадает в собаку, а потом в диктатора: одним выстрелом в двоих! – была бы недостижима, если бы Лина не встретилась с самой собой. Любая встреча с собой необратимо меняет всех свидетелей этой встречи (кроме самих участников, разумеется): в данном случае, мне кажется, она изменила мир.
Очень скоро выяснилось, что Лина и Лина решили не расставаться. Им было друг с другом комфортно, они понимали друг друга с полуслова. Первое время решили жить на два дома – немножко прибраться у бабки, оборудовать там нормальную связь, но периодически оставлять бабку одну с котиками: справится, сдюжит. Тем более что отучить бабку есть мышей, которых приносили коты, было, судя по уверениям новейшей Лины, невозможно. Ложная память кота нерушима: ела мышь – значит, ела мышь. А может, бабка была настолько плоха в своем психическом путешествии в бездонные пучины безумия, что и правда однажды съела мышь, чем навсегда травмировала кота: такое не забудешь. Так или иначе, периодическое присутствие рядом полусумасшедшей бабки, которая ест мышей, – нормальная плата за счастье долгожданного обретения себя или встречи с самой собой, как бы чудовищно это ни звучало (а будет звучать еще чудовищнее, я тебе это заранее обещаю). Лины вместе ходили в Комитет восстания, участвовали в разработках Комитета по починке интернета для мертвых – и новая Лина в какой-то момент рассказала им про те самые немногочисленные порталы, через которые можно физически попасть в реальный мир, несмотря на то что нас отключили и связи нет. Другие, настоящие порталы: чтобы в реальном мире быть не вещью, но человеком, биологическим телом.
Мне и всем нам на тот момент казалось, что такого не бывает. Пересадка сознания из биологического человека в биологического человека была невозможной по целому ряду причин. Ничего конкретного об этих причинах никто не знал. Общепринятой версией были соображения гуманности и биоэтики; хозяином и владельцем тела должен являться тот, кто в нем родился. И даже если в нем кто-то умирает – скажем, упал с лестницы, спускаясь покурить, ударился головой, смерть мозга, – он, даже отсутствуя, продолжает являться хозяином и владельцем тела (оставить органы как донор – это совсем другое). Пересадка сознания в киборга и искусственное тело тоже была невозможна – более того, запрещена. Что-то похожее разрешалось только военным и только на крайне ограниченное время спецопераций. Как я уже говорила, человеческое сознание, помещенное в не соответствующее этому сознанию тело, не способно полноценно существовать в реальном мире. Я плохо разбираюсь в нейробиологии – точнее, я бы хотела разбираться в ней лучше, но уж как есть – и тем не менее понимаю, что человеческое сознание навсегда остается человеческим и поэтому антропоцентричным, так что безболезненно существовать и функционировать вне биологического тела оно может либо в интернете для мертвых в качестве дубликата (память которого о биологическом теле даже если не идентична телу, то хотя бы не вступает в конфликт с сознанием), либо больше нигде.
