Попасть в реальный мир, как ей доходчиво объяснили, в ситуации отключенности интернета для мертвых можно было именно и только через объективные вещи. Вещь и была ключом, и порталом, и мостом. Действительно, объективные вещи оказались не столько связывающими реальный мир и наш отключенный контекст, сколько существующими одновременно в обоих как один и тот же объект. Следовательно, они предлагали не то чтобы связь (ведь они не были каналом), но возможность одновременного присутствия и там, и тут.
– И неодновременного тоже, – сказала наша Лина. – Я это знаю.
– Да, и неодновременного, – сказала не наша Лина, становящаяся нашей по мере того, как она все это нам рассказывала. – Через вещь можно стать любым моментом этой вещи. И это в целом не дает никакой возможности коммуникации. Но дает возможность перехода оттуда сюда. А вот уже после ситуации перехода возможна коммуникация.
– Мы это тоже выяснили, – подтвердила прежде наша Лина. – Но не до конца понимали, как это работает: про коммуникацию, которая возможна только после перехода.
– Да это как с проволочным телефоном, – сказала уже почти наша Лина. – Или как правильно: проволочный телефон? Как-то ненатурально звучит. Но ладно. В общем, представь, что тебе нужно позвонить. Но у тебя есть только камень. И где-то там, куда тебе нужно позвонить, тоже есть камень. И это – один и тот же камень. Фактически, камень становится как телефонная будка – были раньше такие телефонные будки, которые работали и на входящие звонки тоже. Можно было туда позвонить – и тогда из одиноко стоящей на углу телефонной будки раздавался звонок! Так вот, камень – это будка. Ты не можешь позвонить через камень – как не можешь позвонить при помощи будки. Нужно вначале войти в нее. И уже там набрать номер. Причем – это тоже важно – нужный номер.
– А как попасть в будку в прошлом? – спросила я. – Если я хочу попасть в будку в прошлом, в камень в прошлом, что конкретно я должна сделать?
– В целом – почти ничего, если понять и осознать, что будка в прошлом и будка в настоящем – это линейно расположенные и равнозначно актуальные состояния будки. Нет разницы между будкой в 1979-м и будкой в 1992-м, разве что вторая, наверное, вся обшарпанная и в ней насрано. Телефонный автомат в них висит один и тот же. И номер у него тот же самый. Просто в 79-м ты позвонишь только в 79-й. А в 1992-м позвонишь только в 1992-й.
– Но если я хочу конкретно в 1992-й, в конкретный месяц и число? Как это делается?
– Да никак оно не делается специально! – объяснила практически навсегда наша Лина. – Когда ты понимаешь, что все эти состояния будки за каждый конкретный месяц и число одновременны и равнозначны, ты просто подключаешься к тому контексту, где их равнозначность и одновременность – это аксиома. И тогда у тебя этот вопрос вообще не возникнет. Точно так же, как у тебя не может возникнуть вопрос, как мне выйти из этого домика через дверь. Вот же дверь – открываешь ее и выходишь.
Лина-2 для наглядности подошла к двери и открыла ее. Один из котов тут же выскользнул наружу.
– Ой, десять стало, ноги ломит, – отозвалась бабка. – Мышь поганую снова принесет, мышь поганую сладкую, ой, беда.
– У тебя не возникает вопроса, где дверь и как ее найти, если ты уже подключена к контексту, в котором эта дверь – сама собой разумеющаяся штука, выход, метафора выхода, код, что угодно. То же самое и с телефонными будками, камнями, ящичками (я нехорошо посмотрела на Лину-2: какими именно ящичками, Лина? маленькими? наполненными письмами?), любыми объективными вещами. Когда ты понимаешь, как расположено существование вещи во времени, ты сразу видишь, где нужная тебе точка. Ты не можешь ее не видеть.
– Откуда ты это знаешь? – спросила Лина-1.
Лина вытянула руку и показала тонким длинным указательным пальцем на кактус, стоящий на подоконнике.
– Выменяла на кота.
Оригинал кактуса – если уместно так говорить, ведь этот кактус и был оригинальным – стоял на подоконнике в кабинете директора по маркетингу и коммуникации музыкальной школы. Именно в этот кабинет регулярно заходила рыжая девушка с седыми прядями: приносила отчеты, садилась, молчала, пока директор спутанно отчитывал ее, сально глядя куда-то в область ее тонкой, синеватой шеи. Девушка смотрела на кактус, наполняя его своим ужасом и отчаянием. Потом, когда она умерла от совиного гриппа и ее дубликат активировали, спустя некоторое время этот кактус ужаса оказался на ее собственном подоконнике. Особой любви к нему девушка не испытывала, поэтому обменяла на аукционе на кота.
– Фактически я ее обманула, – сказала Лина. – Кота признали объективной вещью, потому что бабка его слезами облила в своей клеточке, тут самый бездушный поверит. На самом деле кот – дубликат. Следовательно, особой радости ей он не доставит. Более того – странно, что он до сих пор не сбежал. Скоро сбежит. Я уже седьмой раз кота вымениваю на вещь, и кот всегда возвращается – день, два, ну, неделя максимум. Умный кот, просто отличный. Да, неприятно обманывать людей – тем более после этой истории с кактусом. Но мне нужны вещи.
– Это она тебе рассказала про кактус и всю свою жизнь? – спросила я. – Когда она успела?
– Не рассказывала она мне ничего, – ответила Лина. – Я сама все узнала. Про совиный грипп и дату смерти посмотрела в аукционных архивах, там же есть данные всех участников. А почему посмотрела – потому что кактус этот, мать его.
С помощью особой техники, объясненной ей кураторами из реального мира (я не могу сейчас на этом подробно остановиться, так что предлагаю считать метафору про телефонную будку если не рабочей, то как минимум создающей то, что сработает потом, когда я дойду до момента, где буду не собакой, но диктатором. что-что? да, я это сказала), Лина довольно быстро научилась становиться кактусом. Поначалу это была просто унылая статика пребывания кактусом, но со временем у Лины получилось быть кактусом неделю назад, месяц назад, год назад. Выяснилось, что девушка – преподавательница по классу фортепиано и флейты, странно так все закручено: кончики ее пальцев, которыми она однажды, будто желая сделать себе больно (а она желала), коснулась верхушки кактуса, указывали и на флейтовые пропуски пространства, и на тугие фортепианные молоточки – стертые подушечки, зевающие трещинки недолеченной экземы, желтеющий песочный ноготь, никакого маникюра, хочется быть некрасивой. Директор по маркетингу как-то положил огромную, со свиной бок размером, лежалую несвежую бескостную ладонь ей на плечо, рассказывая что-то про эти родительские анкеты, отчеты, сборы и налоги, и задержал, не убрал, и тревога девушки передалась, вибрируя, стулу, столу, стене и кактусу. Опасное, неприятное, гадость, такая тонкая ключица, словно из сахара (хочется пососать, пока не истончится до липкой лужицы), хлопковая серая рубашка напитывается жженым потом. Вода, которую подливает он в шероховатую пыльную почву, вся напитана ее страхом, как если бы кого-то тошнило невидимой, но тяжелой, как свинец, паникой прямо в водопроводную воду сквозь кран: это могло бы выглядеть, будто пьет, но ровно наоборот – присосавшись белыми губами к крану, выпускает в него ужас навсегда, такое облегчение, но не легче. Кактусу тоже было не легче, но, когда девушка уезжала в отпуск, всегда цвел – и это было облегчение, отсутствие зияющей щели чужой боли в земле под твоими корнями. И земля под твоими корнями, и земля под твоими корнями. Мокрая щелочная тля, 23 августа чей-то день рождения, от экрана лэптопа исходит терпкий утренний пар. Быть кактусом – это как не спать всю ночь перед экзаменом на первом курсе, а потом рано утром выйти на улицу в ларек-ночник, в шесть майских рассветных ноль ноль, и ощутить тот самый кислый бумажный привкус во рту и выше – до самой изнанки черепа, и понять: этой ночью закончилась какая-то важнейшая глава в жизни, а заметить это невозможно, потому что некоторые вещи замечаешь только во сне. Вода несет в себе сон, вода несет в себе страх, переполили кактус. Переполили, и подгнил. Как глупо воевать с братьями по оружию – песня такая была, старая. Все, все впитало поганое растение.
