– Сейчас, сейчас, – заворковала бабка. – Вот уже принесла творожку вам. Все отдает вам бабушка, все отдает, всю пенсию, все вам, супостатам.
– Почему вы все вместе живете? – спросил А. у Лины. (От Лины постоянно отваливалась цифра: я мысленно попробовала приколотить к ней, как к старой обитой дерматином и проволочными ромбами двери из какого-то мучительного подъезда моих воспоминаний, бойкую алюминиевую двойку, но она все время с мысленным лязгом падала на устланный кошачьей шерстью пол.)
– Ну, во-первых, я не хочу светиться на публике, – сказала Лина. – Боюсь встретить знакомых. Но уже встретила.
– Мы уже после смерти знакомые, – примирительно сказал А. – Такое не считается.
– Во-вторых, – сказала Лина. – Это мои коты.
Котики чавкали творожком в тишине, позвякивая эмалированными мисочками о кафель и камень. Между кафелем и камнем в крошечной метафизической щели неопределимости материала висел наш коллективный вопрос: как эта демоническая бабка нашла в лесопарке магазин «Тропинка», и что это вообще за магазин, и чем в нем на самом деле торгуют.
Но задать мы хотели совсем не тот вопрос, который повис в этом зазоре между нашими восприятиями.
– Все одиннадцать? – беспечно спросил С., самый счастливый и самый несчастный из нас.
– Это один кот, – сказала Лина то, что мы и так все, в принципе, уже знали.
– А бабка вам зачем? – захлестываемая волной сладкого ужаса, спросила я, также подозревая, что знаю ответ.
– Мне она незачем, – кивнула Лина, словно подтверждая мою догадку. – Это их, котов, бабка.
Нейробабка! Кто бы сомневался.
– А я знал! – обрадовался муж.
– Но если кот твой, то почему он… – тут А. замялся, потому что не хотел использовать слово «помнит», он явно боялся дополнительно травмировать отрицающего свою памятную сущность С. – Почему бабка? Или кот – о господи – он помнит и тебя, и бабку, и одиннадцати котиков стало достаточно и для тебя, и для бабки?
– Господи, какой дебилизм, – сказала Лина. – Что вы несете такое! Я дубликат. Бабка – нейробабка. Коты – дубликаты моего кота, двенадцать штук полный комплект. Взяла из приюта. Думала, буду переезжать через пару лет, поэтому решила взять старое животное, обеспечить ему хорошую жизнь. Нашла десятилетнего мейн-куна. Его хозяйка умерла.
Котики продолжали чавкать, бабка умиленно подкладывала в тарелочки остатки творожка, соскребая их с бумажки.
– Угу, – сказала Лина. – Это хозяйка кота. Кот ее помнит. Двенадцати дубликатов – достаточно.
– Почему тогда она не умирает? – очень тихо, почти шепотом (он помнил, что я ненавижу шепот), но так невероятно естественно спросил А., словно он точно знал, что эта Лина в курсе, хотя в курсе была именно та Лина. Но эта Лина и правда откуда-то была в курсе.
– Потому что коты не свидетельствуют, – сказала она. – Нет свидетельства памяти. Нет речи, разговора нет. У них же чистая невербалика. Все, что бабка говорит, – это просто сгустки их звуковой памяти, но не память как вспоминание, как процесс.
– А как она тогда с нами общается, если ее помнят только коты? Она же вроде отвечает, реагирует.
(С. тем временем любовно заграбастал одного из уже покушавших котиков и лег с ним на печку, прижимая зверя к сердцу. Было понятно, что теперь он по котикам, а не по собачкам.)
– Коту десять лет было, – повторила Лина. – Я сама вначале офигела. Но за десять лет кот вобрал в себя ее диалоги со всеми, кто к ней заходил. Вполне нормальный набор фраз. Для любой коммуникативной ситуации что-то да сгодится.
– Но она же нормально общается, – настаивал А. – К месту слова употребляет. На вопросы отвечает. Коты же не понимают ни вопросов, ни ответов. Или они просто как бы контейнер для этого конструктора речи?
– Ну, это такой самоорганизующийся уже текст, – закивала Лина. – Текст как вещь, речь как объект. Речь тянется к самоупорядочиванию, это ее свойство. Короче, да, конструктор.
Может быть, поэтому С. так четко чуял котов – все они были наполнены этим текстом, который вещь?
Я посмотрела на бабку с благоговением. Иллюзия сознания и имитация сознания и речи (пусть бабка и была немножечко малахольная, с легким Альцгеймером), созданные памятью существ, лишенных человеческой модели сознания и человеческой речи! Нейробабка оказалась феноменологическим чудом, а не демоном, однажды всосавшимся мне в палец.
* * *
Вторая Лина (точнее, первая, изначальная) примчалась быстро. Она несколько часов разгоняла толпу алчущих старушек, отказывающуюся расходиться и требующую явления кумира, – а после долго объяснялась с Комитетом, пытаясь убедить условное начальство в постфактум (постмортем) необходимости присутствия С. на конференции. Ни С., ни А. после этого она не желала видеть больше никогда, но, позвонив А., чтобы уведомить его о своем взвешенном решении, обнаружила на экране телефона себя саму и примчалась не столько чтобы разобраться, сколько, как мы потом поняли, наконец-то осуществить самодопрос, о котором она давно уже мечтала.
– За какое число? – заорала она, увидев вторую Лину. – Дату! Дату говори быстро!
– Октябрь, – ответила вторая, новая Лина. (И я сразу подумала: новая немножко постарше, как я могла не заметить?) – Сразу после Восстания.
Я испугалась, что первая Лина сейчас заплачет, лицо ее стало тонким и хрупким, как фарфоровый молочник от давным-давно расколоченного сервиза.
– И что там теперь? – испуганно спросила она. – Как там все… все мои? Как они?
– Я все расскажу, – сказала вторая Лина, Лина постарше. – А ты самая первая, да?
– Нас что, несколько? – взвизгнула первая Лина.
Я смотрела на двух Лин, которые пытались прояснить свой таймлайн, и думала о том, что появление двойника почему-то не вызывает ни у кого ни сверхъестественного ужаса, ни изумления. Как будто бы дублирование и двойничество спрятано в самой природе человека – все, что имеет отличительные черты, облик и характер, теоретически копируется. Если оно теоретически копируется – скорее всего, оно уже скопировано. А если оно скопировано несколько раз и становится чем-то большим, чем обычный дубликат, – это уже можно назвать по имени.
Ничего уникального не бывает. Любая уникальная вещь поддается копированию – и, следовательно, копируется. Копия вряд ли тебя удивит, когда ты сам копия.
– Может быть, и не несколько, – сдавленно ответила вторая Лина, Лина постарше (по сроку пребывания среди нас это была Лина помладше).
Я почувствовала, что сейчас потеряю сознание, и что в данном случае «потерять сознание» значит такое, что лучше бы не знать, что это значит.
– Ребята, извините, – быстро сказала наша Лина. – Я была овраг. Но уже мост.
Я мысленно разделила их, как бело́к и желток, на «нашу Лину» и «не нашу Лину», и стало полегче, тем более, что ко мне на колени вскочили два котика и начали ласкаться. Один стал вылизывать глубокую кровавую царапину, оставленную другим (или не другим, а третьим или седьмым – какая разница, если коты идентичны), другой требовательно сунул хвост мне в лицо. Белок, подумала я, зажав губами терпкую ватку кошачьей шерсти, та белок, а наша – желток: суть, сердцевина, сатурация, и жирная пузырчатая точка ровно в середине.
