тут-то вся его жизнь и пошла «по правой руке»
(так Агатина мама всегда говорила про тетю Мартиру, которая умерла совсем молодой, и тяжело вздыхала), да только он знал, что делает, и это стоило того, ни о чем он не жалеет. Агате почему-то ужасно не хочется слушать эту историю, особенно в той части, где речь идет о мальчике и о собаке, и она всегда начинает говорить про себя «ла-ла-ла-ла-ла», чтобы ничего не расслышать, а теперь, видимо, ей придется заботиться о «покое и радости» своего лалино еще не одну неделю, и при этой мысли Агате хочется плакать. Она не сомневается, что Старшая сестра отомстила ей, назначив самой презренной девочке самого презренного лалино: даже теперь, когда Эннеман – пациент госпиталя и никакие правила, кроме врачебных, на него не распространяются, все отворачиваются от него в коридоре – и от Агаты тоже. «Прекрати, – говорит себе Агата, – прекрати, могло быть хуже». Как именно хуже – Агате очень понятно: если бы Старшая сестра назначила ей в лалино унда, что бы Агата могла поделать? Ничего. Господи, да кто же знает, что может порадовать унда, кроме победы над нами и наших мучений? Даже непонятно, надо ли им взбивать подушки, – им вообще удобно на подушках? После каждого Утреннего Стояния Старшая сестра Фелиция громко перечисляет странные, бесконечно длинные имена ундов, одно за другим, двадцать, тридцать, сорок имен: «…Гаолэмариато, Сиодиатримисиано, Итромадеравиэно – кто хочет стать их лало?» Пауза длится минуту, две, три. Все смотрят в пол. У мамы Агаты всегда были три-четыре лалино – родственники, друзья, знакомые; уж мама-то умела создавать для них «покой и радость», и они быстро шли на поправку. Раньше, до войны, мама бы наверняка взяла себе в лалино двух, трех, даже четырех ундов – а вот сейчас?.. В углу за ящиками с корпией Мелисса шептала Рите, что среди пациентов наверняка есть ундийские шпионы, которые только притворяются больными или даже специально калечат себя, чтобы выспрашивать информацию у наших солдат, и что среди солдат есть предатели, которые хотят жить под водой, где унды обещают им богатство, вот только габо больше нет, некому научить солдат дышать водой, а габиона предателям никто не даст, и они утонут, а что унды делают с утопленниками – это всем известно, и так им и надо… И все это при том, что с Ритой прямо чудо произошло: у нее два лалино, оба быстро идут на поправку, и Рита, никогда и ни о чем прежде не говорившая, кроме себя да своих знаменитых певцов-родителей, рассказывает о своих лалино взахлеб и возится с ними с утра до ночи: мол, Тирсон совершал подвиг за подвигом, обороняя наши подводные склады от ундийских диверсантов, которые при помощи смазанных ядом рыб-веретенниц пытались буравить в стенах дыры и отравлять припасы, а Кира обожгла обе руки, когда взрывом уничтожила ундийскую Церковь На Шести Сваях, и это все в одиночку! Агате кажется, что Тирсон и Кира от этих разговоров вовсе не в восторге и пытаются остановить Риту, как могут, – да разве Риту остановишь, у нее и лалино должны быть лучше всех других лалино, как же иначе. Когда Мелисса увидела ее, Агату, она перестала шептать и быстро показала Рите сначала палец, упертый в ладонь, потом – уголок из ладоней, раскрывающийся вверх цветком пальцев, а потом два раза обвела сжатые кулаки друг во круг друга и тихонько хлопнула в ладоши два раза. Агате стало смешно: все думают, если ты не разговариваешь ни с кем и никто не разговаривает с тобой, ты ничего не видишь и ничего не знаешь, – вот только все совсем наоборот: ты видишь и знаешь все, отвлечься-то тебе не на что. Эти знаки, взявшиеся неизвестно откуда и за две недели ставшие понятными всем «чадам», прекрасно понятны и Агате. Мелисса считает, что унды делают вид, будто плохо идут на поправку, чтобы подольше набираться сил в госпитале и крутиться рядом с нашими солдатами, а два хлопка значат «я все сказала, и даже не пытайтесь меня переубедить». Понятны ли эти знаки ундийским шпионам – отличный вопрос, думает Агата, если, конечно, шпионы – не очередная Мелиссина байка, дурацкая и тревожная. Почему-то Агате кажется, что шпионы всегда ходят по правому рукаву мостов и ничего им не делается: о чем жалеть шпиону? – он и так человек конченый… Монахи уж точно знают этот неизвестно как возникший у «сыновей» и «дочерей» тайный язык, в этом Агата не сомневается, но делают вид, будто ничего такого не происходит, – может, чтобы легче было наблюдать за своими «чадами», а может – и Агата почти в этом уверена, – чтобы «чада» все-таки могли говорить о чем угодно, потому что иначе станет совсем невтерпеж: уж кто-кто, а Агата знает. О чем угодно – даже об ундийских шпионах.
Мама бы наверняка сразу поняла, кто из ундов шпион, а кто не шпион, думает Агата, – мама умная, мама милитатто, мама бы вывела шпионов на чистую воду, и тогда… Нет, нет, нет, нельзя думать о маме, и Агата щипает, щипает, щипает себя за руку и быстро глотает слезы. Агаты только и хватает на то, чтобы взбивать Эннеману подушки, приводить в порядок тумбочку да приносить свежие, еще совсем молодые алые побеги сердцеедки из оранжереи; каждое утро, когда Агата пускает их плавать в миске с водой, Эннеман повторяет одну и ту же шутку: отламывает твердый лепесток и делает вид, что сейчас съест его и влюбится в Агату. Агата улыбается и неловко садится на табурет возле его кровати, не зная, что бы еще для него сделать: разве что посмотреть вместе книгу с картинками из монастырской библиотеки, но книги там такие страшные, что Агата боится оказаться не слишком-то хорошим лало для своего лалино.
Впрочем, бывшему брату Эннеману, кажется, совершенно безразлично, что Агата с ним не разговаривает, – он сам сыплет байками и прибаутками, и временами Агате кажется, что у Эннемана на всем свете нет другого дела – только бы заставить ее улыбнуться.
Монахов ордена святого Гуго никто не должен видеть, их должны знать только по их делам в миру, и вчера бывший брат Эннеман рассказывал, как монахиням пришлось одну за другой спускать ночью трех связанных кошек в трубу особняка на Гвардейском проспекте, и Агата не выдержала, рассмеялась, а днем раньше – о том, как сам брат Эннеман и его побратим Дэвин уже закончили вырубать топориками упавший в оледеневшую после зимнего ливня узкую расщелину длинный санный поезд, на котором Вежливых Воспитанниц возили каждый день из приюта в школу и обратно: оставалось только сказать благодарность святому Гуго и исчезнуть в рассветном тумане, да на побратима Дэвина от холода напала такая икота, что пробудились все собаки на проспекте, и их чуть не увидела повыглядывавшая в окна прислуга; пришлось двум монахам прыгнуть в сугробы и сидеть там, умирая от холода, пока собаки не успокоились. «А сейчас тебя все видят и тебе плевать, – думает Агата. – Вот спросить бы тебя, почему тогда ты в сугробе сидел, а теперь со мной разговариваешь», – но почему-то умной Агате совершенно ясно, что эту историю она точно знать не хочет. И еще одна вещь кажется Агате очень странной: истории свои бывший брат Эннеман рассказывает, не понижая голоса, а ведь о том, как монахи ордена святого Гуго остаются невидимыми, никому знать не положено. Агата бы еще поняла, если бы Эннеман злился на орден и выдавал его тайны назло, но вот что удивительно: бывшему брату Эннеману до святого Гуго, кажется, и вовсе дела нет. Уж на что Агата злится на свою святую, а когда маленькая Сонни сломала палец, плохо дернув валик для разглаживания волосяных прядок, у оказавшейся рядом Агаты рука дернулась сложить ладони «скрепкой», – если тебя чему с детства учат, не так легко это забыть. Агата ужасно ругает себя по ночам за то, что ее лалино ей не нравится, – а ведь он и так старается с ней подружиться, и сяк! – но вот не нравится он ей, и все; от него у Агаты живот становится твердым, как будто глубоко вдохнуть нельзя – вдруг лалино возьмет и ударит ее прямо в живот, – и от этого Агата становится себе еще противнее: вон даже Старшая сестра Фелиция уже иногда разрешает Эннеману посидеть рядом с ней, пока она вышивает, и поговорить о витых стежках и о техниках скрывания узелков – почему-то бывший монах может обсуждать это часами, – а Самарра, думая, что ее никто не видит, после ужина показывала ему, что если сделать пальцами вот так и вот так – это значит «операция», а вот так и вот так – «выздоравливать», а если тереть пальцы друг о друга – то все будет то же самое, но быстро, а если совместить две ладони локтями вперед – это значит «плохо», а вот так – наоборот, и получается – «солдат очень хорошо и быстро выздоравливает после операции». Всем нравится бывший брат Эннеман; наверное, хуже Агаты и в самом деле никого на свете нет.
