– Ну не плачь, дурочка, не плачь, что ты воешь? Не стыдно тебе перед майстерами солдатами? – и добавляет, обращаясь к охране: – Она у нас, бедняжка, дурочка немая, страсть как боится монахов, а ведь нас накажут, ей-богу, накажут, может, даже плетками побьют, у них плетки из волос, от которых прямо кожа лопается…
– Аааааа! – заливается воем Агата, уткнувшись Мелиссе в плечо, и тут Рита грубо отталкивает их обеих и, изящно покачиваясь, мелкими шажками подходит к стоящему на правом фланге совсем молодому солдату, и кладет ладонь ему на грудь, и Агата, чуть повернув голову, одним глазом видит, как этот темноволосый и белокожий солдатик заливается краской.
– Это правда, что чесотка такая ужасная? – спрашивает Рита, гладя солдатика по плечу. – Говорят, что шрамы от нее никогда не проходят…
Рита переходит к капо, который все еще вглядывается в глубь проспекта, и кончиками пальцев дотрагивается до его щеки.
– У вас такая нежная кожа, майстер капо, – говорит она своим низким голосом, – мне страшно представить себе, что ее обезобразят шрамы. Может, вы все-таки скажете нам, где искать капо Роберто? Мы бы просто отдали лекарства и ушли, вот честное слово…
– Да отстаньте вы от нас! – не выдерживая, вскрикивает юный солдатик, с которым только что говорила Рита. – Не знаем мы никакого капо Роберто, уходите отсюда немедленно!
Остальные солдаты переглядываются и переминаются с ноги на ногу, Агата старательно воет все громче и громче, Мелисса утешает ее изо всех сил, Рита игриво пытается забрать у капо его арбалет и просит, чтобы капо научил ее стрелять – «А то вдруг габо и правда сговорились с ундами победить нас и поделить мир пополам – вот вернутся и выклюют нам глаза, кто же меня защитит?» – а тут еще и Нолан, который мечтает стать щитом своей команды, начинает скандалить и требовать, чтобы его немедленно проводили к капо альто, он лично разберется, кто это смеет лишать солдат лекарств, – может, этот человек работает на ундов? Может, он хочет, чтобы наши солдаты умирали от чесотки и не могли приблизить нашу победу?..
Вокруг собирается толпа, кто-то смеется, кто-то кричит, что упрямых негодников надо выпихнуть в Худые ворота – разболтались совсем, управы на них нет, – кто-то злобно отвечает, что дети святое дело делают, походил бы ты, дурак, по морозу с утра до вечера, да еще и рюкзак с лекарствами на себе бы потаскал, это тебя надо в ворота выпихнуть, сердца у тебя нет. Начинается потасовка, из толпы кричат, что солдаты только детей мучают, пусть дадут им, что дети просят, сколько можно уже!
– Капо, что нам делать? – растерянно спрашивает один солдат.
– Стоять смирно, не отвлекаться на глупости! —
рявкает капо, и вдруг Агата чувствует, что в воздухе, в самом воздухе вокруг что-то переменилось. Все дело в запахе: откуда-то плывет запах, знакомый Агате запах, сладкий и горький одновременно, Агата тянет носом – и чувствует, что в этом запахе есть что-то еще, что-то мясное и странное. От изумления она на секунду перестает изображать плач и озирается, но видит только стоящие неподалеку красивые саночки, те самые саночки с пышноволосой женщиной и ее пьяным спутником. Женщина и ее спутник страшно ссорятся, их голосов не слышно, но мужчина явно кричит на женщину, а женщина на мужчину, потом мужчина замахивается кулаком, а женщина изо всех сил отталкивает его от себя, и он чуть не выпадает из саней. Она бросает котенка ему на колени, выпрыгивает на снег и, поддерживая свою роскошную, длинную, белоснежную шубу, по которой рассыпаны светлые вьющиеся волосы, задыхаясь, бежит вперед, не замечая, кажется, ни солдат, ни детей, ни Худых ворот. Она так красива, от нее веет такой силой, что и толпа, и солдаты невольно перед ней расступаются – и тут дама чуть не падает, потому что у нее на пути вырастает крошечная оборванная фигурка: это девочка-нищенка в грязной перьевой шубке – видно, бежала за санками дамы, а теперь обрадовалась возможности догнать красавицу здесь, у ворот. Глаза у девочки огромные, губы припухшие, на скулах играет румянец, она пошатывается («Наверное, от голода», – успевает подумать Агата) и протягивает даме пустую ладонь, и под задравшейся полой шубки Агата на секунду видит край зеленой плащаницы. «Не может быть! – потрясенно думает Агата. – Не может быть!» – но в следующую секунду маленькая нищенка медленно оседает на снег, и Агата действительно узнает это болезненно похорошевшее лицо: это Ульрика, это правда Ульрика – так вот куда ее брат тайком ходил на рассвете!
– Прекрасная лихорадка! – кричит Ульрик. – Это прекрасная лихорадка, отойдите от нее, расходитесь скорее!
– Всем стоять! – ревет капо, но его никто не слушает: солдаты разбегаются, в толпе давка, передние ряды напирают на задние, слышны крики и ругань, и тут Агата чувствует, как кто-то резким рывком пытается содрать у нее со спины рюкзак. Агата вцепляется в лямки, крутится на месте, но чужие руки держат рюкзак мертвой хваткой, и тогда Агата закидывает руку за голову, вцепляется нападающему в волосы – и вдруг у нее в руках остается длинноволосый, завитой, пахнущий сладко, горько и странно женский парик. Изумленная Агата на миг забывает про рюкзак, тот соскальзывает у нее с плеч, что-то вываливается из рюкзака и бьет Агату по ноге – это две крошечных статуэтки, святой Лето и святопризванная дюкка Марианна, кажется, весь рюкзак зачем-то забит такими статуэтками. Агата оборачивается – и видит коротко остриженные волосы, темные глаза, любимое лицо, и мама шепчет:
– Я люблю тебя, моя девочка. Спасибо тебе. Спасибо, – и в следующую секунду происходит невозможное, совершенно невозможное: рюкзак ложится маме на плечи, в два длинных, стремительных шага мама оказывается возле отступившего к самым Худым воротам капо охранного отряда – и припадает к его губам долгим, бесконечно долгим поцелуем, и капо отвечает на этот поцелуй, и несколько секунд – пока народ кричит и теснится, пока Ульрик незаметно помогает встать на ноги совершенно здоровой сестре, быстро стирающей с лица румяна, пока солдаты пытаются, грозя арбалетами, навести в толпе хоть какой-то порядок – мама и капо держат друг друга в объятиях, стоят, прижавшись лбом ко лбу, а потом мама делает шаг – и Худые ворота, навсегда уводящие человека в Венисальт, захлопываются за нею, и тут Агата принимается рыдать всерьез, совершенно по-настоящему.
Сцена 11,
угодная святой Агате, потому что мир в ней поворачивается страшной, но правильной стороной
«Один раз, – говорит себе Агата. – Я подумаю об этом только один раз, один-единственный раз, только сегодня. Мне можно сегодня». Агата лежит под одеялом, свернувшись в клубок так туго, что коленки упираются ей в подбородок, но если бы могла, сжалась бы еще сильнее, просто бы исчезла, совсем, навсегда. Больше всего на свете ей хотелось бы сейчас одного: чтобы по стенам бегали тени морских кабанчиков и чтобы папин голос говорил: «…Однажды хитрый и нахальный лис Тимоно поспорил с другими зверями…» – но при мысли о папе из глаз у Агаты катятся слезы, а горло сводит, будто десять габо рвут его клювами изнутри. Вечером, после отбоя, когда заснула даже Рита, в очередной раз донимавшая всех вопросами, пойдет ли ей на балу платье с открытыми плечами («а то вдруг у меня ключицы слишком выпирают?»), Мелисса пришла и молча села к ней, Агате, на кровать, и положила руку ей на плечо, а Агата взяла эту руку и прижалась к ней сухими губами, и они долго сидели так, пока не услышали в коридоре шаги сестры Мориццы, которой теперь доверяли только делать ночные обходы да следить за едой в общей столовой, и тогда Мелисса быстро шмыгнула в свою кровать. «Один раз, – говорит себе Агата. – Я подумаю от этом только один раз, только сегодня». Она сжимает веки так сильно, что перед глазами плывут ярко-желтые круги, как будто зажглось солнце, как будто за окном не падает вечный здешний снег, а вьется знакомый и любимый лабиринт узких солнечных улочек, как будто все иначе, совсем иначе. Агата представляет себе, что стоит у ярко освещенного окна, прямо здесь, в дормитории, и вдруг на окно ложится огромная крылатая тень. Все оборачиваются – и Мелисса, и Рита, и почему-то оказавшийся здесь же, в дормитории девочек, капо альто Зюсс, и сестра Фелиция, и Ульрик, и Ульрика, которой разрешили вернуться, и брат Йонатан – все. Оконное стекло сотрясается, когда в него ударяет твердый желтый клюв с красной точкой на конце, и Агата не верит своим глазам, а за ударом следует еще один удар, и еще один удар, и еще. «Он разобьет стекло!» – визжит Рита, а она, Агата, распахивает окно, вспрыгивает на подоконник и обнимает Гефеста, успевшего стать огромным, за белоснежную, мягкую, нежную шею, и тот в ответ обнимает ее крыльями (тут Агате на секунду становится неловко за свои фантазии, потому что как же тогда Гефест будет держаться в воздухе? «Глупости, – говорит себе Агата, – неважно, неважно»). А потом Гефест разворачивается, делает круг в воздухе на своих прекрасных крыльях, подлетает к подоконнику – и Агата вспрыгивает ему на шею, и крепко-крепко вцепляется кулачками в его перья, которые в сто раз мягче и белее, чем ее успевшая посереть и сваляться от постоянного мокрого снега шубка, и они летят, и она спиной чувствует, с каким восторгом и завистью на нее глядят все, все – и чертова кукла Рита, и бессердечный и страшный Зюсс, и брат Йонатан, который теперь ходит вечно бледный и на все отвечает только: «Да, капо альто… Конечно, капо альто…» – и Агате за него стыдно. И Мелисса, Мелисса тоже смотрит на Агату из окна, и Агата кричит ей: «Я найду Торсона!» – и машет, и Мелисса улыбается ей сквозь слезы, но сначала Агате надо найти папу, самое важное сейчас – найти папу и сказать ему… Сказать… На этом месте в голове у Агаты вдруг как будто выключают волшебный фонарь. Все исчезает – и солнечный свет, и прекрасный белоснежный габо, и завистливые, восхищенные лица в окне, и блаженство счастья и надежды. Господи, что же она скажет папе? «Ничего, – вдруг говорит лукавый голос. – Можно не говорить ничего, никогда. Смотри-ка, ты заговорила с мамой – и что хорошего из этого вышло? Молчи-ка себе в тряпочку, исполнительница желаний. Побегала по мосту, а? Жалеешь теперь?» Слезы медленно катятся из-под сжатых век Агаты, и она сжимает их еще крепче, так, что сквозь веки перестает проникать даже слабый свет ночника, стоящего у кровати трусишки Шанны, которая боится, что в темноте унды проберутся в дормиторию из своего отделения и передушат их всех во сне своими холодными влажными руками с тремя длинными прозрачными пальцами на каждой. «А ну прекрати немедленно! – злобно говорит себе Агата. – Прекрати! Хватит!» – и открывает глаза, но в дормитории и правда до странного темно, вот в чем дело. Ночник Шанны исправно горит, Шанна спит с открытым ртом и удивленно поднятыми бровями («Может, ей снится, что это Зюсс душит ундов, а не унды нас», – успевает подумать Агата), – но что-то творится с фонарями за окнами монастыря: вместо того чтобы ровно гореть, освещая Средний проспект, и дорожки к зданию, и Агатин палисадник с нарциссами, они очень быстро мигают вразнобой, и все громче и громче странный звук – смесь свиста и клекота. Садится в постели всегда чутко спящая маленькая Сонни, трясет спящую на соседней кровати Самарру, Рита, протирая глаза, недовольно тянет:
