Внимательные глаза матери, надо сказать, озаботили Соню, и потому она решила дать ей для прочтения письмо Луизы, чего прежде не делала. Не поленилась для того выйти их своей комнаты и пройти в покои княгини. Деятельную натуру Марии Владиславны следовало отвлечь от своей персоны, потому что княжне хотелось без помех подумать над событием, которое произошло в её жизни.
– Если не возражаете, маменька, я пойду к себе, – произнесла она.
На что княгиня, увлекшаяся чтением письма Луизы, – отозвалась почти равнодушно.
– Иди, конечно, только не забудь явиться к обеду.
– У нас опять будут гости? – стараясь казаться спокойной, спросила она.
– Наверное, Николя заедет, сообщит, что им с Леонидом сказал князь Потёмкин.
Разумовский, значит, поедет к своим родителям. И к невесте. Было бы странным, если бы он так не поступил.
Наверное, сейчас её отношение к случившемуся весьма отличалось от того, что испытывала бы на её месте другая девица. Осознание, что предмет страсти не может ей принадлежать, меланхолия и нежелание жить – ничего этого Соня не чувствовала. Она радовалась, что влюблена. Что её, будто теплой волной омывает чувство, коего, как она думала прежде, не сможет испытать. Но нет, она не выродок какой-нибудь, и у неё есть сердце, способное учащённо биться…
Она опять легла на кровать и продолжала думать о прошедшей ночи, о Леониде, который целовал её, и думать забыла о том, что так и не вскрыла письма графа Воронцова.
В свои размышления, Соня, увлекшись, ушла так глубоко, что даже не сразу услышала, как в дверь её стучат.
– Княжна! Княжна! Ваше сиятельство!
Агриппина. Что ей опять нужно? Соня открыла дверь и поинтересовалась.
– Началось наводнение? Нева вышла из берегов?
– Вы все шутите, Софья Николаевна, а вас, между прочим, спрашивает военный…
Сердце, как только что убеждала себя Соня, проснувшееся для любви спокойной и созерцательной, вдруг так рванулось вскачь, что ей стало трудно дышать.
– Что за военный? Ты его прежде видела?
– Не видела. Сказывает, от графа Разумовского с письмом. А уж какой молоденький да хорошенький, ну чистый херувим! Вы бы вышли, ваше сиятельство. Ему командир, граф, значит, наказали ответа дождаться. А письмо, значит, в собственные руки. Мне не отдал!
Последнюю фразу Агриппина произнесла с явным недовольством. Такое сильное впечатление произвел на неё молодой военный, чтобы тут же огорчить недоверием. Разве она, Агриппина, не отдала бы это самое письмо в собственные руки?!
Соня наскоро причесалась. Подумала было надеть парик, но в последний момент махнула рукой.
Молоденький лейтенантик и вправду дожидался её в гостиной, по свидетельству Агриппины, не пожелавший ни раздеться, ни присесть.
– Приказано дождаться ответа! – лихо козырнул он Соне, вручая конверт и небольшой, но тяжелый сверток, в котором, как она могла догадаться лежал найденный ими слиток; его Леонид Кириллович обещался показать ювелиру.
– Садитесь, – кивнула ему на стул Соня, и лейтенант не посмел её ослушаться.
Письмо гласило:
"Глубокоуважаемая Софья Николаевна!
Обстоятельства складываются так, что я, к сожалению, не могу сообщить Вам лично о столь радостном известии, потому прошу Вашего разрешения сделать это несколько позже…
Однако, он прямо спрашивает её разрешения навестить Соню, как только представится возможность. И для этого ординарец ждет её ответа?
"… Нашу находку я показал ювелиру. Он долго колдовал над нею и его вывод категоричен: это золото. С Вашего разрешения я позволил ювелиру сделать поперечный распил слитка, чтобы увериться наверняка. Ответ тот же, безо всяких сомнений! Еще раз поздравляю Вас. Могу ли я поставить о том в известность Вашего брата, князя Астахова?
Посылаю к Вам своего ординарца – лейтенанта Князева. Мальчишка толковый, надёжный, можете смело использовать его для самых деликатных поручений…"
Что он имеет в виду под деликатными поручениями? Соне захотелось к чему-нибудь придраться. Он пишет ей письмо, словно… словно между ними ничего не произошло! Неужели нельзя было написать что-нибудь ласковое. Хотя бы намекнуть о ночном происшествии. И о том, что случилось, когда они вошли в ванную комнату, например…
Как будто этот дурацкий слиток для неё важнее всего!
Соня мысленно выкрикнула это и опомнилась. А чего она ждала? Что поцеловавшись с нею, Разумовский немедленно откажется от своей Даши и сделает предложение княжне Астаховой?
– Погодите, сейчас я напишу ответ, – сказала она лейтенанту Князеву и прошла к себе.
Письмо получилось коротким и сухим. "Уважаемый", "примите мою благодарность", "думаю, вы можете сообщить обо всем брату" и всё. Он хочет забыть о том, что было между ними? Хорошо, пусть так и будет!
Агриппина-таки уговорила графского посланца выпить чаю, и когда Соня появилась перед ним с письмом, он испуганно вскочил, неловко подхватывая упавшую с колен салфетку.
– Подполковник написал, что я могу располагать вами, – бледно улыбнулась она.
– Так точно!
– Вот я и приказываю вам, сидеть и спокойно пить чай, а потом возвращаться в полк на извозчике.
Она попыталась вручить лейтенанту деньги, но он, краснея и смущаясь, категорически отверг их, уверяя, что подполковник дал ему достаточно денег. Соня меланхолически кивнула ему и вернулась к себе. В конце концов, у неё ещё есть дела. Например, прочитать письмо графа Воронцова, кстати, выходца из рода древнего и славного, и при том человека свободного, не обремененного юными невестами.
Письмо Воронцова оказалось коротким. Дмитрий Алексеевич извинялся за свой "невольный" опыт, как он писал, и уверял Соню, что он всего лишь хотел познакомить её с таким интересным человеком, как Кулагин. Воронцов просил у Сони разрешения навестить её для некоего важного разговора, "завтра пополудни". Она написала в ответ одно слово: "Разрешаю". Отдала письмо Агриппине с наказом:
– Отправь!
И вернулась к себе, чтобы упасть на постель и смотреть в потолок пустыми глазами. Проклятый подполковник! Он совершенно вывел её из состояния привычного спокойствия. Как, скажите на милость, ей теперь жить дальше?!
Она не взяла для чтения ни Вольтера, ни Дидро, справедливо полагая, что всё равно ничего не сможет сейчас осмыслить из сочинений этих многомудрых писателей. Но она понимала, что ежели тотчас не займёт себя чем-нибудь, плохи её дела.
Дневник деда Еремея! Баронесса сказала, что где-то он должен быть.
Соня мысленным взором окинула помещение потайной комнаты. Если пресловутый дневник не был сожжён, то нигде в другом месте он быть не должен, кроме как в этой самой комнате. И не где-нибудь, а в погребенном под слоем пыли бюро, именуемом в просторечии конторкой.
