Только теперь цезарь кивнул согласно. Устремил взгляд прямо в глаза Киприана и долго изучал его, словно пытаясь понять истоки внутренней его силы и убежденности, каковые не может укротить не только смерть, что может быть принята им как благо, но даже близость мучений самых чудовищных. Но так и не смог понять.
– Nunc te patria, qua e communis est parens omnium nostrum, – заговорил цезарь мрачно и размеренно, будто отвешивал на весах каждое слово, – odit ac metuit et jam diu nihil te judicat nisi de parricidio suo cogitare; huius tu neque auctoritatem verebere nec judicium sequere nec vim pertimesces?
[140]
Теперь и Киприан взглянул в глаза цезаря. И вдруг посреди ночного в них мрака и гранитного стоицизма заметил едва различимое сияние. То свет любви пробивался сквозь его духовное затмение. Той самой любви, что воссияла яркой вспышкой в момент его зарождения, а затем постепенно, незримо истиралась, тускнела, хладела. С каждой загубленной жизнью. Лживым словом. Похотливым взглядом. С жертвой каждой на алтарь языческий. Покуда не превратилась в это едва различимое среди мрака сияние. Слабое, как свет безымянной звезды. Тихое, как жизнь светлячка. Но все же живое! А коли так, то способное возродиться. Разгореться от животворного ветра Святого Духа. Воссиять неугасимым огнем. Мимолетная улыбка пробежала по устам епископа. Окрепла. И осветила благостно лицо.
– Id opprimi sustentando aut prolatando nullo pacto potest; quacumque ratione placet, celeriter vobis vindicandum est
[141], – заявил претор, давая понять, что слушания завершены и следует приступать к наказанию.
Дюжие спекуляторы в воловьих фартуках, с мускулистыми ручищами, покрытыми дикой шерстью, с такой же шерстью на лицах с низкими лбами и ничего, кроме пустоты, не выражающими взглядами, под руки подняли мучеников на помост. Выстроились позади на случай, если потребуется их участие. У самых ног епископа и диаконисы бурлил крутой кипяток. Обдавал их лица влагою раскаленной и каким-то еще невнятным, нездешним запахом, напоминающим дух разварной свинины. Только слаще. А тут и густая прядь человечьих волос поднялась со дна и вновь ушла в пучину бурлящую. Взглянул Киприан на солнце, на форум, набитый зеваками, на град сей, что неведомо и незримо купелью этой бурлящей превращался в крестильную купель рода человеческого, собирая из мучеников, отдавших жизни свои за Христа, рать Небесную, каковая стоит и стоять будет у Престола Его до скончания веков. Улыбнулся счастливо от одной лишь мысли, что уже ныне будет возле Спасителя. Перекрестился широко. И прыгнул в бурлящий котел. Вслед за ним точно с такими же мыслями и улыбкой бросилась Иустина.
Но вот ведь чудо из чудес! Крутой кипяток не обжег епископа и диаконису. Не сварил их заживо на возбуждение толпе. С виду отвратная и губительная кипень оказалась не горячей парного молока. Лишь на мгновение ушли под воду мученики. Но тут же всплыли. Встали во весь рост в кипящих котлах. Улыбались, глядя в небесную высь. Вновь крестились, благодаря Господа за чудо это, кроме как Божественным умыслом не объяснимое. Расточая вместе с клубами пара восхитительный аромат, в котором перемешались запахи нарда, кедровой смолы и можжевельника. Да и водица в котлах вдруг очистилась. Зарокотала толпа. Выдохнула изумленно. Жрецы языческие возроптали: что-то не так в котлах этих. Всякому известно: огнь и кипень губят плоть. Может, не слишком горячи? Или чары колдовские вмешались? Взошедшие вновь на помост Киприан с Иустиною даже опомниться не успели, как самый ярый из жрецов прорвался сквозь солдатские цепи и с криком: «Не посрамим бога нашего Асклепия!» – бросился в чан с кипятком. Несколько коротких мгновений побарахтался в нем, взвыл по-звериному и тут же замолк. Вновь потянуло из котла сладким варевом.
Хоть и восхитился диву дивному вместе с толпой подданных цезарь, да только вида не подал, понимая, что каждое новое христианское чудо делает государственные гонения на иноверцев все более нелепыми и бессмысленными.
Пройдет каких-нибудь семь лет, и цезаря поразит редкостная даже и по тем временам злокачественная опухоль гениталий, что кровоточила, рубцевалась и вновь наливалась гноем. Еще через год он издаст эдикт о веротерпимости, дозволяющий христианам свободно исповедовать свою веру. Господь дарует ему после этого только пять дней, чтобы проститься с родными. И сгнить в мучениях страшных…
Одного лишь августейшего взгляда на палача с боевой спатой
[142] на перевязи было достаточно, чтобы тот вышел из строя и вразвалочку, неспешно направился к новой дубовой колоде, специально изготовленной к сегодняшней казни.
Вот и пришел смертный час мучеников Христовых.
За себя не страшились. Радовались скорой встрече с Создателем. Сердце епископа все же щемило, но лишь потому, что от вида усечения его главы могло смутиться девичье сердце. Исполниться обычным человеческим состраданием и печалью. Нужно ли было это ей в канун свидания с Женихом своим нареченным? Вот и испросил цезаря и претора дать ему время на молитву последнюю.
Опустился коленями на теплую мостовую. Рядом встала и Иустина. Волосы ее душистые ниспадали из-под накидки тяжелыми локонами на узкие плечи. Профиль точеный, трогательная родинка над губой, трепещущей в последней молитве. Очи, прикрытые в предчувствии нетварного света. Пальцы тонкие прижаты к груди. Никогда не знали они ни колец, ни украшений, дожидаясь единственного – обручального. Чудесное дитя, сохранившее свою чистоту до самой земной кончины лишь для того, чтобы сочетаться вечными узами в новой жизни. Аллилуйя тебе, светлая! Аллилуйя, чистая душа!
Бабочка-белянка опустилась ей на плечо, завороженно качает крыльями, словно палевым опахалом с оранжевой каймой. Стая сахарных голубок кувыркается и кружится в бесконечной лазури над ее головой. А может, и не голубки то, а ангелы уже ожидают, уже приветствуют светлую душу в сонме своем.
– Κύριε ὁ θεὸς ὁ παντοκράτωρ, – принялся читать на родном языке последнюю свою молитву Киприан, – ὁ τοῦ ἀγαπητοῦ καὶ εὐλογητοῦ παιδός σου Ἰησοῦ Χριστοῦ πατήρ, δι’ οὗ τὴν περὶ σοῦ ἐπίγνωσιν εἰλήφαμεν, ὁ θεὸς ἀγγέλων καὶ δυνάμεων καὶ πάσης τῆς κτίσεως παντός τε τοῦ γένους τῶν δικαίων, οἳ ζῶσιν ἐνώπιόν σου, εὐλογῶ σε ὅτι ἠξίωσάς με τῆς ἡμέρας καὶ ὥρας ταύτης τοῦ λαβεῖν μέρος ἐν ἀριθμῷ τῶν μαρτύρων, ἐν τῷ ποτηρίῳ τοῦ Χριστοῦ σου εἰς ἀνάστασιν ζωῆς αἰωνίου ψυχῆς τε καὶ σώματος ἐν ἀφθαρσίᾳ πνεύματος ἁγίου, ἐν οἷς προσδεχθείην ἐνώπιόν σου σήμερον ἐν θυσίᾳ πίονι καὶ προσδεκτῇ, καθὼς προητοί μασας καὶ προεφανέρωσας καὶ ἐπλήρωσας ὁ ἀψευδὴς καὶ ἀληθινὸς θεός. Διὰ τοῦτο καὶ περὶ πάντων σὲ αἰνῶ, σὲ εὐλογῶ, σὲ δοξάζω διὰ τοῦ αἰωνίου καὶ ἐπουρανίου ἀρχιερέως Ἰησοῦ Χριστοῦ ἀγαπητοῦ σου παιδός, δι’ οὗ σοὶ σὺν αὐτῷ καὶ πνεύματι ἁγίῳ δόξα καὶ νῦνκαὶ εἰς τοὺς μέλλοντας αἰῶνας. Ἀμήν
[143].
