– Радость великую и полезную, – ответствовала Иустина, – стяжала я в душе своей, которую ни ты, судия, ни цари твои стяжать не могут.
– И мы стяжали страх богов, – спокойным тоном проговорил клариссим.
– Ваш суетный страх принесет вам свой плод, – обратилась к нему Иустина. – Ибо знайте, что, в страхе чествуя своих демонов, вы вместе с ними будете преданы геенне вечной.
– Не нуждаюсь в чести от государей и нимало не домогаюсь от тебя каких-либо даров, – проговорил епископ вслед за ней. – Я презрел свое немалое состояние, чтобы служить во Христе живому Богу. Я чту Бога отцов моих не кровию жертвенною, поелику в жертвах такого рода не нуждается Бог, но чистым сердцем.
Клариссим вздохнул устало. Не пристало ему день воскресный тратить на пустые увещевания. А возможно, и проливать кровь пусть и заблуждающихся, но все же людей. Однако оковы закона и вправду крепче кандалов. Придется подчиниться, если судья настаивать будет. А он таков, старый хрыч! Вновь попытался воззвать к пониманию Киприана:
– Оставь безрассудство, послушайся меня, как отца: товарищи твои, не хотевшие отстать от своего безумия, ничего этим не выиграли. Если же ты почтешь государей и принесешь жертву отцам людей – богам, то удостоишься милостей.
– Справедливо вы называете ваших богов своими отцами, – ответил епископ. – Имея отцом своим Сатану, вы – его дети и стали диаволами; вы творите дела Сатаны.
– Пустая затея, – прошелестел одними губами на ухо клариссима претор. Запах гнилых зубов и разлагающейся в желудке пищи ударил тяжелой волной в светлейшие ноздри. – Эти не отступятся.
Затем одним повелительным жестом правой высохшей кисти о трех перстнях, увенчанных крупными изумрудами и рубином, подал повелевающий знак спекулятору. Тот кивнул, обозначая готовность к исполнению. Но не спешил. Взял со столешницы сперва стальной крюк, от одного вида которого у наблюдавших за ним по спине пробежал зимний холодок. В сторону отложил. Поднял клещи тяжелые, на губах заостренные, бурые от крови. Щелкнул несколько раз звонко, так что у слабых сердце кольнуло. И их отложил. Из кувшина с соленой водой вынул несколько ивовых веток. Нежных да гибких. Приблизился к Иустине и с размаха хлестанул по лицу. Ни малейшего звука из ее груди не послышалось. Только свист соленой розги. Но вздрагивала от каждого удара всем телом, словно секли ее и не по лицу, а по всему телу. Вслед за первым ударом рухнул на колени и епископ. Словно ивовым прутом ноги отсекло. А сек палач умело. Размашистым крестом по лицу – справа налево и слева направо. Хлестко, вкладывая в каждый удар всю свою силушку в четыре с лишком таланта весом. Кровью залилось лицо праведницы. Через несколько мгновений кровь уже стекала струйками по шее, по груди, впитываясь в хлопковую ткань рубахи. Но улыбка не сходила с ее рассеченных губ. Не в силах смотреть, как лицо дочери превращается в кровоточащее месиво, Клеодония зажмурила глаза, бессильно отвалилась в объятия служанки, беззвучно молилась. По черному лицу Ашпет тоже текли горючие слезы. И ее светлое сердце возносило мольбы к Божьей Матери, которая точно так же в бессилии смотрела на истязания своего Сына. А теперь вот и дочери. Исхлестав лицо Иустины, палач обернулся к публике, картинно поклонился, а затем столь же вызывающе вывалил изо рта толстый язык и облизал им окровавленные розги. И улыбнулся невинно.
Киприан тем временем все стоял на коленях, опустив голову долу. Вздрагивая каждый раз от ивового посвиста. Ощущая лицом, каждой клеточкой тела брызги праведной крови.
– Ὑπομένων ὑπέμεινα τὸν κύριον, – шептал епископ, – καὶ προσέσχεν μοι καὶ εἰσήκουσεν τῆς δεήσεώς μου
[128].
Кровью Иустины, самим ее телом творилась мученическая евхаристия, коей он был пока что свидетель, однако с минуты на минуту прольет и собственную кровь, уподобившись пусть не в полной, вселенской мере, но хотя бы отчасти крестным страданиям Христа.
Как и всякому человеку, ему было страшно. Страшно, что не стерпит боли. Жутко, что терзаемая плоть в какое-то мгновение возопиет настолько истошно, что заглушит голос души, дрогнет. Что Спаситель по грехам его прошлым, злодейским, не примет сей искупительной мученической жертвы. Оставит. Ибо упование на Него в ожидании плотских страданий не есть ли следствие страха? Как уповает дитя на отца своего, мчится в его объятия, спасаясь от стаи бродячих псов, так и он надеется на Спасителя, опасаясь быть разодранным гонителями веры. Ἰδοὺ ὁ θεός μου σωτήρ μου κύριος, πεποιθὼς ἔσομαι ἐπ’ αὐτῷ καὶ σωθήσομαι ἐν αὐτῷ καὶ οὐ φοβηθήσομαι, διότι ἡ δόξα μου καὶ ἡ αἴνεσίς μου κύριος καὶ ἐγένετό μοι εἰς σωτηρίαν
[129], – проплыло в голове. И страх отступил разом. Киприан выпрямился. Взглянул на Иустину. Сквозь исхлестанное, ярко-окровавленное лицо, на отекших, рассеченных до самого мяса губах проступала слабая улыбка.
– Σὺδέ, κύριε, ἀντιλήμπτωρμουεἶ, – прошептала одним лишь горлом, – δόξα μου καὶ ὑψῶν τὴν κεφαλήν μου
[130].
В то же мгновение епископ почувствовал, как руки его, закованные в кандалы, взметнулись ввысь. Хрустнули суставы. Вздернулись сухожилия. Кости треснули. Спекулятор подтягивал его все выше, перехватив цепи толстой пенькой, переброшенной через балку. Кандалы врезались в запястья, сдирая с них кожу, плюща мышцы и пальцы рук. Киприан уже не видел перед собой ни Иустины, ни судей, ни палача. Но только надменное лицо Аполлона на мозаичной фреске напротив. Промычи он сейчас о поклонении пестрым камешкам языческого божества, все прекратится сей же миг. А тот словно и ждет согласного животного мычания. Глядит в глаза Киприану с усмешкой. «Смирись, человек! – говорит его взгляд. – Отступись».
