– До Яко на Мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое, – шепчет совсем уже изможденно.
Но слова молитвы его, словно пули, бьют и бьют в самое сердце беснующегося врага.
Все стихло. За окном бледнел топлеными сливками горизонт. Скорый поезд Москва – Лабытнанги мчался мимо, поднимая к низкому небу мешанину дождевых брызг, опавших кленовых листьев и оставленных надежд его пассажиров. Вслед за ним, но в другую сторону, потянула густая стая гуменников. Вожак указывал им путь на Сиваш. И жвакал счастливо, предвкушая и себе, и своей стае пусть и долгий путь, да в конце концов счастливую, сытную и безмятежную зимовку на камышовых берегах гнилого моря. Дрозд запоздалый и жадный подъедал на старой рябине оранжевую россыпь подслащенной ночными заморозками рябины. Последний и самый стойкий осиновый листок из последних сил сосал нутряной сок матери, уже изготовившейся к долгому зимнему сну. Ярким желтком еще радовал глаз посреди мерзости осеннего запустения. Зачем-то еще жил вопреки неотвратимости конца. Трепетался робко на хладном ветру. Но вот оторвался. Взмыл ввысь, к материнской кроне, точно хотел в последнем своем полете окинуть землю, увидеть ее с высоты, прежде недоступной. Качнулся несколько раз. И, не чувствуя уж больше под собой тугого ветра, плавно поплыл туда, где квасились, гнили и превращались в тлен тысячи его собратьев.
Сашка подхватил желтый трепетный желток почти у самой земли. Долго смотрел на него в изумлении, постигая эту простую и вместе с тем сознанием человеческим не осязаемую бесконечность и краткость всякого бытия. Улыбнулся. И спрятал листок среди страниц затертого церковного помянника, где хранились у него имена живых и умерших, даруя ему тем самым жизнь если не вечную, то долгую.
25
Ἀντιόχεια
[124]. Imp. С. Aurelio Valerio Diocletiano VIII et Imp. Marco Aurelio Maximiano VII
[125]
Пленили их на рассвете, едва лишь алая нить зари прочертила сумеречный горизонт. Еще и птицы дремали в кронах дерев. Еще и месяц узкий, едва народившийся, не побледнел, отливал чистым серебром в черной пучине, и россыпи звезд не померкли пока. Дремала даже река. Воды ее цвета спелых олив, казалось, остановили свой бег, ожидая пробуждения мира. И только раскаленное светило медленно вращалось в космической бесконечности, толкало малые и большие планеты, сгрудившиеся вокруг его жара в нескончаемом, божественном круговороте.
Солдаты подошли к дому неслышно, будто стая котов. Перекрыли снаружи все входы и выходы. Торопливо миновали сад, с хрустом подавив калигами нескольких неторопливых виноградных улиток. Ступили всей сворой в атриум и уж тут не таились: ударами ног вышибали двери, бесстыже вламывались в комнаты, горланили зычно, всем своим видом, поведением и действиями демонстрируя власть, решимость, насилие – над тишиной и умиротворением этого дома.
Еще не услышав, но почувствовав пленителей, Киприан поднялся с лежанки, возжег лампаду, другую, третью, покуда келья его, в которую он перебрался после того, как отдал поместье под монастырь, не осветилась ярко. Келья была совсем крохотная и располагалась на верхнем этаже. Прежде тут хранился домашний скарб: отрезы льняной ткани, щетки с метлами, треснувшие амфоры, пришедшая в негодность мебель, из которой он оставил только колченогий стол да узкую лежанку с обломанной спинкой. Когда солдаты вошли в его келью, Киприан уже стоял одетым, держа котомку со сменным бельем, сандалиями и мелом для чистки зубов, – только за плечи закинуть. Жизнерадостный центурион с косым шрамом через лицо от челюсти до уха, завидев такую готовность и смирение, широко улыбнулся и намеренно церемонно склонился в поклоне, пропуская епископа к выходу.
Спускаясь по ступеням к выходу, он сквозь шарканье солдатских ног, скрежет доспехов и оружия заслышал, как ведут по коридору Иустину. Различил легкий ее шаг и, кажется, даже ровное дыхание. Настоятельница не страшилась солдат. Не упрашивала о пощаде или снисхождении. Шла молча, почти торжественно, как если бы поспешала на утреннюю службу во храм. Их взгляды встретились только в саду, куда в предрассветную молочную хмарь согнали всех шестерых насельниц вместе с престарелой матерью самого Киприана. Иустина смотрела то на несчастных сонных насельниц, то на епископа озабоченно. Не за себя печалилась. За них, еще слишком слабых духом и верой. Во взгляде епископа чувствовала, напротив, опору, крепкую твердь, за которой ничего не боязно. Всё по силам. Ибо во взгляде его отражался Сам Христос в силе Своей.
– Кто из вас Иустина? – зычно гаркнул веселый центурион, чья жена на прошлой неделе родила девочку и тот наслаждался первыми днями отцовства.
– Я – Иустина, – проговорила настоятельница. – Остальные женщины – наши родственницы либо подруги. В доме этом совсем случайно.
– А ты здесь откуда? – спросил центурион с улыбкой. – Ведь дом принадлежит Кип- риану.
– Именно так, – вмешался в допрос Киприан. – Мы с сестрой пригласили родню на семейный ужин. Эти люди здесь ни при чем.
– Прекрасно! – Центурион возрадовался, что не придется возиться со всей оравой. – В таком случае – следуйте за мной! Вы двое.
Темница городская высилась за стеной Тиберия, за величественными Херувимскими вратами, которые воздвиг здесь в ознаменование победы над Иудеей правитель Веспасиан. Звались они так из-за могучих бронзовых херувимов с распростертыми крыльями, что венчали арку желтого туфа. Сын правителя Тит самолично низверг их с Иерусалимского храма и доставил в Антиохию в качестве военного трофея и знака римской власти над этой восточной провинцией. Полированная бронза на плечах, ликах и крыльях херувимов сверкала под рассветным солнцем сотнями бликов, горела жарко, слепила глаза, заставляя проходящих под ними прикрываться рукой от Божественного свечения. А ведь за двести с лишним лет никто их не чистил, не драил, как поступали ежегодно с бронзовыми статуями императоров, неизбежно покрывающимися патиной и окисью изумрудной. Когда Киприан с Иустиною ступили под сень врат, солнечные блики иерусалимских херувимов пришли в движение: танцевали, кружились и долго еще провожали бестелесными своими касаниями, словно крыльями бронзовыми благословляли.
Народа в столь ранний час на улицах было негусто. Нищие да забулдыги еще дремали на городских скамьях под сенью акаций, а кто и прямо на земле, в тени прохладных городских стен. Поскрипывали телеги крестьян, везущих через Восточные врата свежий, утреннего сбора урожай. Скрипели засовами лавочники, волокли корзины с зеленью, фасолью, хрусткими огурчиками, крепенько сбитыми кочанами капусты. Вывешивали на крючья свой кровавый товар мясники. Глиняные лохани с речной водой полнились густо-синими раками, сомами усатыми, угрями. Пахло дровами сухими. Дымком печным. Сладостью пекущихся ячменных лепешек, пшеничных хлебов. Еще одно светлое, без горестей утро даровал Господь граду сему. Настолько светлое, что двоих праведников, идущих по его мостовым в окружении солдатни, никто и не заметил. Каземат, восточной стеной прилепившийся вплотную к стене Селевка, а другой прилегающий к отвесному берегу реки, походил на мрачного циклопа, пришедшего на водопой. Темные его стены покрыты голубыми лишаями, ветром да дождями выщерблены, поросли камнеломкой, диким плющом. Окна зарешечены прутами коваными, в мужицкий палец толщиной. Двери кедра ливанского с обеих сторон уголками, листами железными, запорами хитрыми оснащены. Их даже нескольким солдатам не под силу отворить. Лишь дежурный центурий со своим ключом, что приводил в действие сложную систему противовесов, цепей, блоков, мог поднять их, отворяя путь к заточению или свободе.
