Хочешь не хочешь, а геройская «Звезда» на кителе, подобно волшебному золотому ключику из сказки, отворяет многие дверцы высоких кабинетов, диафрагмы фото- и видеокамер, выстраивает перед тобою целую очередь новых знакомцев, услужников небескорыстных, возможности открывает, о которых прежде и не мечталось. И это не говоря уже о восхищенных взглядах, о придыхании женском, почтительных взорах мужчин, в том числе и немолодых, умудренных жизнью. Вот какова сила этой «Звезды»! Но есть в ней еще одна сила, подчас незримая и даже собственным сердцем не ощутимая, действующая, однако, ползуче, неотступно. И так же неотступно сердце опустошающая, изъедающая, будто кислота ядовитая, душу твою. Имя силе этой – гордыня. И не каждому с ней совладать. Вот и Сашка ходил теперь гоголем. Напускал во взгляд библейской мудрости. Разговаривал степенно, подбирая слова весомые, избавляясь от шелухи разговорной. Все его существо, все внутренние его голоса подсказывали ему соответствовать новому положению, быть его достойным и в привычках, и в поведении, и в обличье, как заповедовал драматург Чехов. Со временем он и взаправду поверил, что стал героем. А отсюда и до праведника недалеко.
Страсти по демократии приволокли его в Болшево и в другой раз. В стране как раз объявили государственный переворот, обозначенный его вождями как чрезвычайное положение, а поскольку русский народ к таким событиям относится с энтузиазмом, то, позабыв о всяком ином деле и даже о собственных семьях, принялся кучковаться в боевые отряды для спасения президента да возводить баррикады в защиту Белого дома. Новоиспеченный герой – в первых колоннах. Со взором горящим. С воплями о погибели от рук ГКЧП демократии. Тут и главный демократический рупор припомнился – журнал «Огонек». Лунатик вспомнился. Пророчица Лиля. Спиритические сходки по пятницам.
Возле заброшенного сада, сплошь заросшего дурной травой, лианами девичьего винограда, устланного ковром гниющих паданцев яблок и груш, которые никто и никогда не собирал, уже притулилось несколько автомобилей, среди которых несколько иноземных, гладеньких. «Летучая мышь» довоенного производства ярким керосиновым светом освещала и ветхий садовый стол, на котором стояла, и дверь, в которую следовало войти вновь прибывшим. Дверь открывалась, как и положено старым дачным дверям, со скрипом ржавой пружины. В комнате, где прежде встречался с Лунатиком, как и прежде, было темно, драпировано глухо. И только с верхнего этажа струился какой-то жидкий молочный свет. Лестница стонала под каждым шагом героя недужно, хворо. А молочная жижа обволакивала его со всех сторон.
Комната, в которую он поднялся, оказалась совсем небольшой, какой-то даже игрушечной. Жарко пылал камин, сложенный из огнеупорного кирпича. Два десятка свечей плавились в кованых прибалтийских подсвечниках. Чучело филина восседало на дубовой ветке, произрастающей прямо из стены. На полу – медвежья шкура с длинными когтями, отверстой хищной пастью, глазками стеклянными. Книги повсюду: в нескольких шкафах у стен, на полу, на столике из карельской березы, на подоконниках. Были тут и древние фолианты в кожаных переплетах с готическими литерами поблекшей позолоты по корешкам. И бесценные средневековые инкунабулы, каковых и в европейских библиотеках не слишком много, не говоря уже о советских. И даже
[110], не иначе как похищенный из библиотеки Шнеерсона.
Вокруг овального орехового стола восседало несколько личностей творческой наружности. Худощавый мужчина с колючим, скачущим взглядом, стальной проседью в усиках и волосах, остриженных ежиком. Было в нем нечто подлое, лицемерное, такое, от чего хочется залезть под стол. Рядом – женщина в годах с закрашенной синькой сединой, коралловой помадой на тонких губах, оставляющей кровавые следы на папиросном мундштуке. Глаз ее, скрытых под затуманенными стеклами очков, не различить. Старости рук под черными кружевами перчаток – не увидать. Грузный одышливо молодой человек с ранними залысинами, в жилетке твидовой и таком же добротном твидовом пиджаке, с трубкой бриаровской в руке, с крупным золотым перстнем на безымянном пальце, не иначе как отождествлял себя с «красным графом» Алексеем Толстым. И не без оснований. Сходство внешнее и правда имелось. Обок женщина – неявного возраста, выдающая себя за подростка. Косички торчком. Бусики из розовых пластиковых сердечек. Маечка с аппликацией «LOVE», под которой скрывались не по-детски отвисшие груди. Руку ее в переплетениях синих вен под тонкой кожей вожделенно сжимал Лунатик. Иссушал взглядом. Во главе стола – сама чаровница Лилия. Темные ее волосы тяжелыми крупными локонами ниспадали на плечи. Глаза, спелые черешни, глубоки, пробираются в недра душевные молниеносно, без церемоний и всякого спросу. Во взгляде их и насмешка, и сладость, чувствуешь в нем песочную сушь пустынь, угольный огнь и в то же время какую-то непостижимую, почти родственную близость, которой доверяешь беспрекословно и сразу. Губы у нее слегка припухлые, без признаков краски, а оттого обветренные и отчего-то особо желанные. Пальцы тонкие со ртутным блеском нескольких колец. Кожа смуглая, матовая, без малейших изъянов. Во всем облике Лили было нечто арамейское, древнее – из той самой поры, когда меж людей еще жили апостолы и пророки. А сами люди только обретали веру, которую будут хранить почти две тысячи лет. Было в образе ее что-то от Марии Магдалины кисти Эль Греко, Мурильо и Тициана. Но Марии грешной, еще не кающейся, не повстречавшей Христа. Вошедшего рассматривала Лиля недолго. Кивнула согласно, приглашая устроиться за столом на единственном свободном стуле подле Лунатика с пас- сией.
Посреди стола – фанерная доска с алфавитом, цифрами от нуля до девяти, печатями Бафомета, черепами, словами «да», «нет» и «прощай». С бегунком фанерным же, звездой перевернутой украшенным. Никогда прежде не видал Сашка, как вызывают духов из преисподней, а потому решил поначалу, что народ этот собрался за столом просто выпить да посудачить о путче, который ныне обсуждали в каждом московском доме. Но про путчистов, про Горбачева, заключенного в Форосе, никто и не вспомнил. Молча жгли голландский табак, а помимо того, как показалось Сашке по запаху, и коноплю. Цедили по глотку литровую бутылку ирландского Jameson. Ждали истомно.
Наконец Лиля торжественно произнесла:
– Вызываю дух Иосифа Сталина! Приди! Приди к нам!
От слов этих Колючий заерзал на стуле, потому как не далее чем на прошлой неделе опубликовал в «Огоньке» статью с очередными разоблачениями кровавого сталинского режима и ему не слишком хотелось выслушивать, что скажет о ней диктатор.
– Может, Пушкина? – шепнул Лиле, но та даже не обернулась и Пушкина не позвала.
Мирно плавились свечи. Потрескивала жарко сухая береза в камине. И вдруг нечто тяжкое и протяжное с гулом пронеслось за стеной.
– Поезд, – объяснила Лиля. И в то же мгновение фанерный бегунок под ее пальцами вздрогнул и оборотился кругом. – Сталин, – улыбнулась она.
Дух Иосифа Виссарионовича оказался удивительно мил и кроток. Отвечал на вопросы коротко и внятно, без малейших признаков надменности и высокомерия, каковы свойственны, к примеру, душам Петра Первого или Льва Троцкого. На вопрос о судьбах перестройки поведал доверительно, что «Борис станет первым и разрушит страну», «собирать станет Владимир», а «возродит Алексей». Сказал он и про Америку, «которой уж недолго владычествовать», и про Китай, который «к две тысячи пятидесятому году коммунизм построит», добавив при этом весьма эмоционально: «А вы могли бы его еще раньше построить, если бы не были такими дураками». «Вашими методами? – поинтересовался «красный граф». – Лагерями и пытками?» «То и дело озираясь назад, – ответствовал Сталин, – далеко не уйдешь». Тут и Колючий осмелел. Сглотнул виски из стакана и произнес с улыбкой: «Тебе не убедить нас. История вынесла свой приговор, кровавый тиран». «Добрых правителей не существует, – отозвался Иосиф Виссарионович весьма миролюбиво, – точно так же, как и народа, который ими доволен».
