Говорил епископ размеренно, выстраивая каждую фразу на догматический манер, не требующей возражений или дискуссий. Голос его зычный звучал в храме все громче, ниспадал со сводов, слышался, казалось, даже за пределами храма, а может, и за пределами городских стен. Прихожане слушали его со вниманием трепетным. Молча. Затаенно. Иные лишь слегка прикрыли очи в оцепенении. А те потупили взор, осознавая свою многократно исповеданную греховность.
Литургия верных, на которой Киприан стоял ныне в числе призванных и избранных, длилась долго. Благоухал ладан в углях. Пел псалмы ветхозаветные хор. Дьякон выносил Евангелие. А епископ его в голос читал. Благословлял хлеб и вино. Свершал над ними проскомидию. Тихо, едва различимо повторял и повторял тайные молитвы, что чудесным образом превращали хлеб и вино в Тело и Кровь Господню. А там и до Евхаристии рукой подать.
К агапе сходились в молчании. Шаркали сандалиями по полу. Скрипели деревом лавок, рассаживаясь вокруг стола. Наконец устроились, оставив почетное место в центре стола для епископа и еще одно, подле него, – пустым, поскольку на месте этом незримо присутствовал теперь с ними и Сам Спаситель. Сутью своей агапа напоминала всем собравшимся в ней о Тайной вечере, последней трапезе, что провел Христос с учениками своими, где и зародилось таинство это, соединяющее человека с Господом, делающее и его Божественным.
Наполнили глиняные чаши. Точно такие же, как и во дни той самой вечери двести пятьдесят лет назад. Может, и вином тем же самым, что сотворяли виноделы Иудеи, а теперь торгуют им по всем восточным провинциям Империи. Хлеб такой же – замешанный на родниковой воде, на муке из ячменя с сирийских полей. Испечен в печи. Даже угольки кое-где в корочке запеклись. И вот надломлены. Испиты. Исполнены Духом Святым. Благословенны Именем и Словом Господним. Аминь.
Кондак 10
Спасти хотя души всех одержимых нечистыми духами, не преставал еси взывати ко Господу, священномучениче Киприане, тебе бо дадеся благодать молитися за ны, да помилованы и очищены воспоем Богу: Аллилуиа.
Икос 10
Стена твердая и крепкая ограда буди нам, священномучениче Киприане, от враг видимых и невидимых, с теплою верою и любовию к тебе прибегающих, да ограждаемы и спасаемы тобою, воспоем ти сице: Радуйся, смирением духов злобы победивый; Радуйся, огнем молитвы стрелы вражия попаливый. Радуйся, от враг видимых и невидимых стено и ограждение; Радуйся, Православныя Церкве преславное украшение. Радуйся, оставленным врачами предивное поможение; Радуйся, прелюбимое скорбящих утешение. Радуйся, священномучениче Киприане, скорый помощниче и молитвенниче о душах наших.
20
Москва. Июнь – октябрь 1991 года
Жива была покуда великая страна, но уже немощна. То тут, то там дыбились на площадях записные болтуны, убеждающие народы в радостях самостийности. Трещала по швам увязанная, переплетенная тысячами взаимосвязей экономика. Армия и флот, что за сотни лет до того императорами русскими назывались единственными союзниками, ныне значились в нахлебниках и дармоедах. Союзниками же почитался некий «цивилизованный мир», большинству населения Союза вовсе не ведомый, но почитаемый за колбасу его, жвачку и шипучку – все эти дешевые атрибуты общества потребления. Почиталось нарождающееся сословие кооператоров – совсем еще диких и мелкотравчатых, но уже несказанно жадных и подлых, готовых собственную мать, отчий дом в ломбард заложить, а уж Родину и подавно! Глубокий тектонический слом рушил страну все глубже и дальше. Ввергал людей в отчаяние и уныние. Опутывал города очередями. Гнал на площади протестовать против партии и власти, наивно полагая, что новая власть будет лучше прежней, дарует им вожделенную колбасу и свободу, от которых у русского человека, как известно, сплошной понос. И вовсе не потому, что свобода и колбаса плохи, а оттого, что намешают у нас в них по привычке всяческой дряни, суррогатов, эрзаца. Вот и не справляется организм. Газеты с телевизором несли во всякий дом блуд да грех. Травили дустом пропаганды прошлое великой страны, вытаскивали на свет Божий всяческий срам и позор, подчас надуманный, лукавый, после чего и жить в такой стране не хотелось, а уж гордиться ею – тем более. Два года назад вывели из Афганистана по мосту Хайратон последних солдат, объявляя с высоких трибун войну эту позорной и никому не нужной. А следовательно, припечатывая тысячи ее солдат позорным клеймом «оккупант». Ввергая и их, присягнувших на верность великой стране и присягу эту исполнивших, часто ценою собственной жизни, в пучину тектонического разрушения. Предавая их дивизиями ни за грош.
Майор Харитонов через фонд ветеранов Афганистана получит доступ к беспошлинной торговле водкой и сигаретами, наживет на этом сказочные барыши, станет депутатом Государственной думы да на всякий случай прикупит себе и всему своему семейству гражданство иноземное, островное. Только ни паспорт чужой, ни шальные, у своих же ребят-ветеранов похищенные и упрятанные в офшор деньги счастливей не сделают и здравия не даруют. Завелась в мозгу его опухоль злокачественная. Иссушила. Истерзала майора, как не терзал его даже злой душман. Помер боевой офицер в отчаянии и смятении души хоть и на удобной койке заграничного госпиталя, но в окружении ненасытной родни, в нетерпении алчном и с притворной заботой о муках его потребовавшей отключить Витьку от аппаратов, соединяющих его с этим миром. Жизнерадостного Верунчика за дела его лихие, за грехи его, погубленные души заманят хитростью такие же лихоимцы на лесопункт в Кировской области да тут и распилят кусками на дизельной ленточной пилораме.
Другие же… Военврач Владимир Петрович, что ампутрировал Сашкины ноги, вернулся в Москву, где с его-то хирургическим опытом все же не сразу работу нашел, а поначалу торговал в Лужниках женскими сапогами. Второй хирург, Сурен Оганесян, возвратился в родной Баку, где и был убит топором в собственной квартире во время январских погромов девяностого года. Анестезиолог Вахтанг Георгиевич в мирной жизни сделался сторонником Гамсахурдиа. Истово молился за Грузию, жаждал свободы, митинговал с душой, за что и получил однажды булыжником по лобной части черепа. Затих с тех пор Вахтанг Георгиевич на веки вечные. Улыбался. И лишь иногда бормотал нечто несвязное. Медсестра Серафима вышла замуж за итальянского военного репортера, который увез ее к родителям на Сицилию, в большой деревенский дом, увитый хмелем и фиолетовыми глициниями. Родила от него трех ребятишек, а к сорока годам осталась вдовой, поскольку репортер пропал без вести в Сомали.
Сашка, в отличие от однополчан, от тех, с кем на короткое время сблизила его война, казалось бы, смотрелся счастливчиком. После академии поступил на службу в штаб ВВС столичного округа. Демонстрировали героя нашего времени на всевозможных собраниях и празднествах, поскольку герой не только исправно носил парадный мундир и ходил строевым на протезах, так еще и песни чувствительные пел под гитару. Комсомольцы пронырливые опять же с него не слезали, то и дело призывая на военно-патриотическое воспитание. Нашлись доброхоты, теперь уж и не понять, по воинскому ли, по комсомольскому ведомству, выдвинули Сашку на геройское звание. Бумаги, как и положено, через наградное управление легли на стол Горбачеву. А тот и подписал. Так и сделался Сашка Героем Советского Союза Предпоследним. Последним выпала честь какому-то водолазу.
