Слезы хлынули из глаз Киприана. Не слезы обиды или бессильного гнева. Чистые слезы раскаяния, какими он плакал разве что в раннем детстве и почти забыл их очистительную силу и непорочность.
Долго плакал он в глухом запустении атриума, размазывая по лицу рабское дерьмо вперемешку с теплой сокровенной влагой, не замечая сам, как очищается от всяческой скверны, как полнится душа покаянными чувствами, проникается ими до самых глубин, до донца.
А вскоре и гомон уличный стих. Старый сторож, шаркая скрюченными артритом ногами, шептал под нос еле слышные проклятия нечестивцам, перебрасывал чрез перила в сад каменья, ветошью мокрой и водой из кувшина смывал с пола, со стен бурые пятна человечьих испражнений.
Посреди крохотного внутреннего садика, виридария, в котором нашлось земли только для миндального дерева, высаженного в честь рождения Киприана, старой магнолии в крупных, кипенно-белых с розовыми подпалинами соцветиях и такого же старого лавра, возвышался мраморный фонтанчик, изображавший сражение купидона с карпом, обок – мраморная же скамейка, на которой любила сиживать в пору своего здравия мама. Фонтан молчал. В вазе его широкой и прохладной, подернутой по краям зеленой хлореллой, плавал одинокий лавровый листок. Киприан пришел сюда, чтобы умыться, но невзначай увидел собственное лицо в отражении водной глади и будто оторопел. Глубокая морщина зигзагом молнии перечертила высокий лоб. Веки отяжелели. Исполнился грусти взгляд. А волосы седыми прядками пробились. Хотел было смыть наваждение. Плеснул горстями несколько раз поспешно в лицо, но после того, как дрожь воды унялась, он видел отражение того же самого Киприана преображенного.
До самого заката просидел он на скамейке в раздумьях о том, что произошло и продолжает происходить с ним сегодня, но осознать Божественное провидение никак не мог. И лишь когда последний луч солнца пробрался в виридарий, тронул его теплым прикосновением, в сердце Киприана словно светильник озарился. Бросился в кубикулу
[91] стремглав. Переоделся в отцовский старый хитон из грубой шерсти. Взял посох пастуший, что оставил, видать, возле ворот кто-то из нападавших, и решительно отправился прочь из города сквозь златые его врата.
В Дафну добрался к полуночи. Священная роща в столь поздний час дика, полна призраков и видений. Бледные статуи божеств, подобно покойникам в саванах, выглядывают из тьмы. Глаза их пусты. Руки холодны. Но кажется, движутся неслышно, опасливо. Гулок театр. Тогаты и трагедии, сценические убийства, притворная любовь полнят амфитеатр шорохами и шагами. И гомерическим хохотом, от которого стынут жилы. Сонные нимфы в прозрачных тогах, не скрывающих, но лишь подчеркивающих отроческую их наготу, возлежат возле пруда, раскинувшись бесстыдно. Птицы ночные, неясыти и филины, слетают с сосен и эвкалиптов и парят над землею низко в поисках заплутавших дриад. Дремлет чутко олений гарем. Одинокие светлячки перелетают с ветки на ветку, путаются в траве. А вот и чей-то взгляд, на свечение светлячка похожий, пристально смотрит из тьмы. Следит неотступно. Жадно…
Прежде он бродил по роще этой без опаски и страха. Засыпал в объятиях нимф. Пробуждался от поцелуя Авроры. Кормил цветочной пыльцой пчел. Разговаривал с птицами. Слушал сплетни зверей. Теперь он их не слышал. Или дар этот магический утерял. В нимфах видел ныне источник искушения. Сторонился докучных дриад. И страх, липкий до хладного пота страх шагал за ним по пятам.
Храм Аполлона, гуще прежнего увитый плющом и ползучими сорняками, сходен стал с лесным гротом. Жертвенник, чей священный огонь уже несколько месяцев не возжигала рука понтифика, а уж тем более мирянина, обвивает тонкий побег дикого винограда. Статуя божества в адитоне подернута паучьими тенетами, загажена пометом стрижей, пылью подернута, но все так же величественна, надменна. В трепетном свете факела, который возжег Киприан перед тем, как вступить в храм, лицо Аполлона, весь облик его, казалось, сразу оттаял, ожил. И взирал на пришельца то ли с упреком, то ли с радостью. Прежде он упал бы пред божеством ниц. Возжег не только факел, но прежде всего сам жертвенник. Молился без устали. Приносил жертвы. Лил вино на обгоревшую плоть. И молился вновь.
Теперь он смотрел в лицо Аполлона с вызовом. С неприкрытой усмешкой. С сарказмом, горьким, как желчь. Взглядом, полным утраченных иллюзий.
– Очнись, идол! – выкрикнул Киприан, глядя на меняющееся лицо божества. – Где жало твое? Где твоя сила?! Ныне смеюсь над тобой. Презираю тебя. Проклинаю тебя, порождение тьмы!
И лишь помянул тьму, потемнело и лицо Аполлона. Чело нахмурилось. Загорелся гневом взор. Взыграл золотым кадыком. Желваками проскрежетал. Вздымая столпы пыли, паутины тенета срывая, пугая летучих мышей и крыс, хоронившихся под его покровом, ожил вдруг истукан. Оторвался, с грохотом камнепада сошел с постамента, на котором простоял несколько сотен лет. Двинулся к Киприану. Царственный его лик был исполнен неколебимой решимости, могущества и гнева. Шел медленно, тяжело, сотрясая и храм, и саму священную рощу, что от шагов его враз пробудилась, охваченная ужасом первобытным. Припустил прочь из рощи олений гарем. Стражи ночи, филины и неясыти, с криками метнулись подальше от этих мест. Вслед за ними – шумные стаи летучих мышей и лис. Перепуганные нимфы поспешили укрыться на дне покрытых ряской озер. И мраморные лица божеств еще гуще затянуло темной патиной. Все ближе истукан. Все громче шаги его. Страшнее безжизненный взгляд. Минуты не пройдет, как растопчет Киприана, раздавит циклопическим своим туловом. Вспомнил тогда кудесник, как спасалась и ограждала себя от его же, Киприанова, чародейства чистая Иустина, и факельной копотью начертал торопливо крест прямо перед истуканом – на алтаре в его честь. Остановился тот как вкопанный. Словно кто-то неведомый и могущественный в одночасье лишил его адских сил. Стоял молча, шевельнуться не в силах. Только грозно глядел на чародея. Хрипел гулко. Шипел.
– О губитель и обольститель всех, источник всякой нечистоты и скверны! – выкрикнул в харю ему Киприан. – Ныне я узнал твою немощь. Ибо если ты боишься даже тени креста и трепещешь Имени Христова, то что ты будешь делать, когда Сам Христос придет на тебя? Если ты не можешь победить осеняющих себя крестом, то кого ты исторгнешь из рук Христовых? Ныне я уразумел, какое ты ничтожество; ты не в силах даже отомстить! Послушавшись тебя, я, несчастный, прельстился и поверил твоей хитрости. Отступи от меня, проклятый, отступи, ибо мне следует умолять христиан, чтобы они помиловали меня. Следует мне обратиться к благочестивым людям, чтобы они избавили меня от гибели и позаботились о моем спасении. Отойди, отойди от меня, беззаконник, враг истины, противник и ненавистник всякого добра!
Задрожал истукан мелкой дрожью, аж позолота с него посыпалась сверкающим дождем. Зарычал истошно, будто зверина раненый. Очами злобно сверкнул. Жженой серой воздухи наполнились. Сладким смрадом тления телесного. Кинулся демон на Киприана, сокрушив на своем пути алтарь мраморный и жертвенник бронзовый опрокинув. Сейчас бы и раздавил бывшего своего служку. Да только тот вновь, памятуя об Иустине, и себя самого осенил крестным знамением. И воскликнул:
