Вернулась вновь, когда Сашка осваивал первые свои протезы. Но и тогда надолго не задержалась. Хотя, конечно, на сей раз долгонько толковали, устроившись на скамейке в парке под черной дуплистой липой. Про войну. Про ранение и лечение. Про отца покойного. Ну и, естественно, про грядущее житие.
– Вот выпишут, – мечтала мама, – вернешься домой. Я тебя откормлю. Работать устроишься. Инвалидам войны теперь помогают. Не то что прежде. В мастерские какие. Или на картонажную фабрику. А там, глядишь, и девушка хорошая сыщется. И ребятишек Господь пошлет. Тебя ведь там-то не задело?
– Не задело, – краснел Сашка, а сам представлял себе унылую эту жизнь в родном Шадринске. Представлял картонажную фабрику, где он с другими инвалидами клеит коробки, а после работы идет с ними в пивную на углу Ленина и Карла Либкнехта, врет про войну, плачет, песни жалостливые поет да тут же в бурьяне возле пивной и засыпает. И это жизнь? Ради этого появился на свет? Учился летать. Воевал. Убивался и других убивал. Терял друзей и собственного отца. Ноги собственные. Ради этого учиться вновь ходить? Дышать. Восхищаться. Любить. Ради того, чтоб остаток жизни посвятить клейке картонных коробок? Чтоб жрать домашние пироги? Огорчился Сашка материнскими мечтаниями и планы ее на дальнейшее его житие решительно отверг.
– Прости, мама, но я не вернусь в Шадринск, – сказал он ей тут же, на скамеечке под черной липой, – и на фабрику не пойду. Я советский офицер. В армии останусь.
– Не смеши меня, – как-то по-чужому и недобро ответила мама. – По всем законам тебя просто обязаны комиссовать.
– А вот это мы еще поглядим, – огрызнулся Сашка, понимая вдруг, что жизнь его в эту самую секунду обретает совсем иной смысл и предназначение.
Рапорта его в Министерство обороны уже со следующей недели уходили регулярно. Поначалу в управление кадров, а затем и на имя самого министра, маршала и героя. Рапортовал Сашка начальству своему высокому о том, что после тяжелого ранения освоился ходить и даже бегать на протезах, что службе в Вооруженных силах СССР его увечье не помешает, больше того, послужит хорошим примером другим солдатам и офицерам. Поминал и Маресьева, которого бюрократы от армии тоже ведь не пускали на фронт, но опозорились, как известно, поскольку тот и на протезах нащелкал больше вражеских самолетов, чем до ампутации. В заключении каждого рапорта просил из армии не комиссовать и как можно скорее вновь отправить в Афганистан для исполнения интернационального долга.
Не ведал Сашка и даже предположить не мог, что рапорта его, написанные убористым наклонным почерком не выше тетрадной клеточки, дошли-таки до маршала и героя, прочитаны были со вниманием, личное его дело поднято и изучено и – вот ведь чудо какое! – высочайшая резолюция была прикреплена, суть которой проста и всякому понятна: из армии не увольнять, на войну не пущать, направить в академию.
Приказы, как известно, не обсуждаются. А маршальские – тем более. Пришла пора Сашке из госпиталя выписываться и прописываться в академической общаге, расположившейся в Московской области, в поселке Монино.
Но за неделю, быть может, до выписки подкатил к нему Лель Вальтерович с неожиданной просьбой. Поднять боевой двух безногих пареньков, прибывших накануне из Кундуза. Мол, расклеились совсем ребятишки. Рвут зубами бинты. Рыдают. Норовят из окошка на асфальт сигануть. Отстегнул Сашка протезы. Водрузился в коляску инвалидную королем. Да поехал к паренькам на свидание.
Оказались ребятушки почти земляками. Один из Каргаполья, другой из Катайска. Под одеялами казенными упрятались. Подвывают себе тихонечко, по-щенячьи. Видать, все слезы уже выплакали. Ничего внутри, кроме болячки саднящей, пустоты необъятной у них не осталось. Сашке все эти чувства знакомы. Понятно и то, что болячки со временем зарастут, а пустота развеется. Нужно только цель обрести. И надежду.
Балакал он по первости пустым стенам. Бойцы на слова его даже не откликались. Потом посылать стали. Да столь дружно, что Сашка тут же прикинул: этих долго упрашивать не придется. Обретут жизненный смысл в самое ближайшее время. После слушали его со вниманием, когда такой же, как и сами они, обрубыш сочинял им про девушку Антонину, что ждет его в Шадринске хоть и безногого, да любимого. Когда вещал про достижения протезной промышленности, создающей такие конечности, что от настоящих не отличить. Про поблажки и льготы, коими награждает героев родная советская власть. Выходило, что без ног человеку даже сподручнее. Ну прямо как в той народной частушке: «Хорошо тому живется, у кого одна нога! И штанину экономишь. И не нужно сапога». Буквально через несколько дней таких разговоров ампутантов уже и не узнать. Цугом носятся за Сашкой на колясках: в курилку, в лифт да на улицу. Рубают госпитальную баланду от пуза. Мордами розовеют. И даже попытались прижать в коридорных изгибах младший медицинский персонал. Завершающим аккордом воспитательной этой работы стали вновь пристегнутые протезы. Надраенные до глянцевого блеска полуботинки. Отутюженный парадный мундир со всеми Сашкиными наградами, золотом пуговиц, капитанских звезд на погонах, шевроном ВВС на плече и тяжелой гирляндой аксельбанта, свисающей от плеча к пузу. В облачении этом гусарском завалился к своим подопечным словно ни в чем не бывало. «Мужики, я за пивом. Вам взять?»
Этот пронзительный майский день, когда Отечество в сороковой раз праздновало победу в Великой войне, он запомнил навечно. Просветлевшие вдруг лица парней, чьи глаза исполнились надеждой и верой. Хруст новой кожи под железной ступней. Солнца хлябь. Бездны лазури небесной. Марево трепетное яблоневого да сливового цвета. Кровавые ало тюльпаны, что застилают в этот день городские клумбы и сады. А возле клумб – ветераны. Всего-то шестидесятилетние, по большей части пока что живые участники Отечественной войны. С орденами и медалями на пиджаках. С табличками самописными, самодельными в руках, на которых – названия частей, подразделений, армий и фронтов. Ищущий взгляд. Песни под баян. Слезы в кулак. Беленькой пузырек за пазухой. За сорок-то лет все еще современники. Обычные люди в повседневности бытия. Но с каждым годом все реже ряды, все глубже вечность и пустота, перемалывающие человеческие жизни в историю, хоть и великую, но с годами меркнущую и даже изменяемую в угоду молодым, родства не помнящим поколениям. К началу века грядущего их останется и вовсе не больше десятка на всю страну. Да и те – сыновья полков, те, что воевать пришли в детском возрасте. Настоящих же воинов двадцать третьего, двадцать четвертого, двадцать пятого годов рождения, тех, кто первыми уходил на фронт и кого война не выбила, добьет равнодушное время.
Точно так же, как ветеранов войны нынешней, восточной, каковых и за ветеранов-то никто не считает. Ибо пока не закончилась эта война, пока еще жрет новых и новых солдат, живых ли, убитых – не важно, то и ветеранов этих не счесть, не понять, во что обойдутся государству их похороны и дальнейшая жизнь, каких поблажек достойны и достойны ли чего вообще?
Вот, стало быть, и не стоят они с табличками в руках с названиями для русского глаза чужими. Однополчан не ищут. Властью советской и ветеранами войны Великой не замечаемые и покуда не принимаемые. И День Победы – не их праздник.
