Иустине, впрочем, до такого молитвенного состояния было ох как далеко. Но видела и различала души людей уже ясно. Вот и сейчас, по прошествии нескольких часов непрерывного Богообщения, зрела она и терзаемую бесами душу Аглаида, что метался по комнатам богатого своего дома в слезах и ярости, в греховных помыслах и с жаждой отмщения в сердце. Видела она и прекрасного чародея Киприана. Душа его пылала геенной огненной. Слезилась расплавленной серой. Взвивалась неистово. И темные бесовские сонмы взвивались вместе с ней, злобно рыча, отчаянно взвизгивая. Сонмы эти, почувствовала Иустина, отправлены к ее дому, и к домам соседей ее, и в целый город, чтобы сгубить его в отмщение за неуступчивость невесты Христовой. За веру ее несгибаемую. «Слаба вера твоя, – будто слышался ей даже чародея голос, – если позволишь сгинуть обитателям града сего в награду за собственную невинность».
Очнулась она распростертой на мраморе лишь под утро. Угасли голубоватыми облачками лампады. Мелкий дождь разбивался брызгами о базальтовый переплет окна. Поднялась. Поправила колкую власяницу. Приблизилась к окну. Тучи кудлатые заволокли небо от края до края. Клубились небесным варевом, полнились сперва пепельным, а скоро и сажевым мороком. Наливались им густо. Опускаясь к земле и к граду все ниже и тяжелей. Скоро и капли дождевые бременем свинцовым налились. Бились о базальт гулко, размашисто, волгло. Россыпь брызг орошала студеной прохладой теперь и горницу, и лицо Иустины, что, укрывши голову простой накидкой, обеспокоенно взирала в окно.
А дождь тем временем крепчал. Хляби небесные отверзлись во всю свою бездонную ширь. Низринулись к земле даже не реки – моря! Мутные лужи в саду становились все шире, а ручьи все звонче и быстрей. Рушились с черепичной крыши, мчались потоками бурными через сад, и в овраг, и на улицу, где совокуплялись с другими ручьями и лужами, полнели, обретали сокрушающую силу, чтобы пробиться дальше, любую преграду снести. Сквозь грохот ливня слышался вдалеке визг домашних животных, а поблизости – крики людей, шум осыпающихся камней и рушащихся глинобитных построек. Вслед за ливнем поначалу редко, а затем все стройнее и чаще застучали ледяные сгустки града. Да какого крупного! Никогда прежде не видала ни Иустина, ни домочадцы ее, ни другие жители Антиохии подобного! Размером с куриное яйцо, врезался он, чавкая, в раскисшую землю, в кипящие струи мутной воды, с грохотом барабанным – в обожженную кровельную черепицу. Ударами смертоносными секло старые смоквы. Исполинские эвкалипты и платаны шумно роняли ветви и скошенное тряпье листвы. Несколько пеликанов и стайка фламинго так и остались плавать в городском пруду безжизненным, обезображенным вретищем. Да и сам переполненный мелкими ручьями пруд вышел из берегов. Грузным валом, вместившим в себя городской мусор, потоки грязи, оскопленные ветви дерев, осколки битой посуды, насытившимся подножным этим кормом, от земли и песка отяжелевшим, мчался он по улицам Антиохии, сметая на своем пути все и вся. Гомонливый и в безветренный день Оронт словно осатанел. Два притока его, в обычное время едва живые – Фирмин и Пармений – полнили бурную стремнину брата своего старшего, отчего Оронт двинул еще быстрее, еще шире раздался, унося за собой к морю утлые лодки рыбаков, с грохотом сметая деревянные колеса водяных мельниц, лачуги паромщиков, все, что населяло либо лишь временно притулилось на пологих его берегах.
Через час воды рек, воды прудов и воды неба сомкнулись. Кара потопа обрушилась на Антиохию. Со страхом и самодвижущейся молитвой о спасении града и жителей его глядела Иустина, как потоки воды и грязи сносят глиняные горшки, ломают кусты герани и вереска, как рушится деревянный хлев, а мертвых и живых еще обитателей его уносит беспощадным потоком вниз, к краю оврага. Слушала, как обреченно кричат буйволицы. Как неутешно голосит Ашпет. Крики людей и животных то и дело глушит громовыми раскатами, такими пронзительными, что кажется, будто небо рвется в клоки, будто рушатся светила небесные. Молний всполохи совсем рядом. А на сажевом горизонте вспыхивают вовсе без остановки. Слепят глаза, разрывая небесную твердь до самой земли кривыми трещинами. Одна из таких шальных молний с треском ударила в старую оливу посреди сада. Расколола ее вдоль ствола пополам. Ярким пламенем обволокла. Оливе той было не меньше пятисот лет. Но и по сей день давала она плоды, пережив не только сеятеля своего, но и несколько поколений его потомков. И вдруг – в одно мгновение была убита. Так и стояла – по пояс в бурной воде. Дымящаяся. Расколотая. Пылающая огнем небесным. Так и смотрела на гибель ее зачарованно Иустина. И молилась, молилась без устали.
К исходу второго дня ливень начал понемногу стихать. Смыкались хляби. Яснел горизонт. Уносило прочь кудлатые тучи, и совсем скоро их почти не осталось. Лишь несколько грозовых облаков, аки заплутавшие овны, еще метались по небу, орошая земную плоть последними каплями вымученной влаги. Мутные потоки взбеленившихся вод все еще неслись по улицам Антиохии. Прудились в закоулках. Рушили шумно последние городские преграды. Чувствовалось, однако, что и их исполинская сила слабеет. А вскоре забрезжило солнце.
Вода уходила из города медленно. Впитывалась землей. Иссыхала в песчаных дюнах. Пожиралась ненасытной рекой. Под жаркими лучами светила испарялась, чтобы наполнить влагой новые облака. Уходила вода, оставляя за собой разруху и скорбь. Разлапистые тулова порушенных дерев и целые завалы поломанных ветвей, перегородившие улицы подобием дамб. Распухшие трупы овец, кроликов, коз и даже волов повсюду, особенно в окрестностях агоры, куда их накануне свезли на продажу. От солнца раздувались они еще больше, отравляя воздух зловонием разлагающейся плоти. А кое-где и люди – в разодранных одеяниях, с заилившимися, раздувшимися лицами. Захлебнулись. Задохнулись в подвалах затопленных. Раздавлены постройками и стволами дерев. Молниями растерзаны. Те, что выжили, но лишились пристанища, теперь бродили отрешенно по улицам и паркам города, ища пропитания. А оно встречалось повсюду. Мешки грецких орехов. Влажные поклажи фасоли, яблок, сушеных абрикосов. Глиняные фляги ячменя, который хоть и промок, но высушить его на солнце ничего не стоит. Вслед за бездомными потянулись на улицы мародеры. Им хорошо были известны склады богатых торговцев, а также мастерские золотых и серебряных дел мастеров, оставшиеся на время без всякой охраны. По колено в жидкой грязи, снаряженные тяжелыми топорами, сбивали ими запоры, потрошили поспешно грузные лари, сундуки из ливанского кедра в поисках припрятанного добра, крушили древние греческие амфоры. А там и до разбоя недалеко. В домах, возле которых не суетилась прислуга, расчищающая дружно завалы, смывая с мрамора грязь, а стало быть, вынужденно или добровольно покинутых, той же ночью взламывались двери и лихой народ обчищал такое бесхозное жилище за считаные часы. Бывало, что хозяин возвращался внезапно. Или хоронился в глубине дома в ожидании конца света. Такого могли и убить.
Целую неделю после потопа дымили над Антиохией погребальные кострища, разведенные не только на трех городских устринах
[78], но и буквально повсюду, прежде всего для того, чтобы сжечь падший скот. Но, видать, и этого очистительного огня городу не хватило, к тому же мертвых даже спустя неделю не всех из-под грязи откопали. Начался мор.
