Киприан слушал его в рассеянности, осознавая, что, возможно, нынешний его помощник слишком слаб, чтобы совратить молодую христианку. И удивляясь такой ее силе, одержавшей победу хоть над мелким, но все же бесом. Той же ночью вызвал к себе на подмогу нового демона.
Был тот свиреп. И ростом своим, и статью напоминал больше буйвола, нежели козлища. Шкурой дублен. Шерстью укрыт густо, словно медведь иль росомаха злобная. Клыкаст. Когтист. Взгляд окровавленных белков воспален в ненависти своей. Пеной густой и желчью горькой брызжет пасть его ненасытная.
Но и тот, хоть и набросился на помыслы Иустины со всей бесовской свирепостью, возвратился через неделю ни с чем. Вновь почуяв приближение похоти, облачилась девица в козью власяницу, что колола тело ее тысячами грубых шерстинок, всю неделю вкушала одну лишь воду и беспрестанно, исступленно моли- лась.
– Я потому не мог одолеть ее, что видел на ней некое знамение, коего устрашился, – признался бес сокрушенно.
Редко звал к себе на подмогу Киприан князя бесовского, однако, глядя, как рушатся колдовские козни и тем самым будто собственных сил лишаясь, снова воскурил жертвенник и прочел заклинания, вызывая к себе отца лжи.
С тех пор как впервые Киприан встретился с ним на Олимпе, дьявол не изменился ни лицом, ни нравом, ни повадками. По-прежнему прекрасен. Участлив. Взглядом мягок, подобно трясине. Но перстни златые на пальцах его, словно бронза на лютом холоде, примораживают при касании. А пальцы – как у мертвеца. Выслушав Киприана, укорять собратьев своих меньших не стал и обещаниями не утруждался. Укрылся с головой пурпурным плащом из верблюжьей шерсти с вытканной по нему пятиконечной звездой и исчез без следа.
Возле городского колодца, овеянного подземной свежестью, окруженного лужами непросыхающими и робкими всполохами новорожденного солнца, встретилась Иустине следующим утром в очереди за водой благочестивая девушка с дивным кувшином. Яркие рыжие волосы ниспадали из-под скромного плата. Угольный взгляд. Медный браслет на запястье. Разговорились. Сперва о воде родниковой. И вскоре о чистоте душевной. О том, какая может быть дарована свыше награда за соблюдение ангельского подобия.
– Награда для живущих целомудренно велика и неизреченна, – отвечала девушке Иустина, – и весьма удивительно, что люди нимало не заботятся о столь великом сокровище, как ангельская чистота.
– Вот как! – удивленно вскинула брови девушка. – Но тогда каким же образом мог существовать этот мир, как рождались бы люди? Ведь если б Ева сохранила чистоту, как происходило бы умножение человеческого рода? Воистину доброе дело – супружество, которое установил Сам Бог; его и Священное Писание похваляет, говоря: «Брак у всех [да будет] честен и ложе непорочно». Да и многие святые Божии разве не состояли в браке, который Господь дал людям в утешение, чтобы они радовались на детей своих и восхваляли Бога?
При любых иных обстоятельствах Иустина, быть может, и не обратила бы на слова ее внимания, слова, в общем-то, понятные сердцу каждой женщины и вполне справедливые. Кабы не истязали ее душу темные силы все последние дни, не склоняли не то чтобы ко греху, но всего лишь к помыслам греховным, через которые, как известно, расшатывают силы бесовские, и простолюдинов, и правителей без разбору, обрекая их постепенно геенне огненной; не была бы душа девичья настороже, так, может, и подружилась бы с незнакомкой у колодца и в дом позвала. Сторожкость ее спасла. И Господь Бог, несомненно. Светом нездешним осветил лицо рыжей, обнажая на мгновение звериный оскал, мутный взгляд душегубицы. Крестное знамение легло на чело и плечи Иустины, а внутренний взгляд оборотился к единственному Жениху, в чьей защите она вновь нуждалась. Расточился тут же князь тьмы. Великолепный кувшин с водой оземь разбился.
– Ужели и ты, князь сильный и более других искусный в таком деле, не мог победить девицы? – разочарованно и даже несколько насмешливо спросил Киприан князя тьмы, когда понуро вошел тот в его комнату. – Кто же из вас может что-либо сделать с этим непобедимым девическим сердцем? Скажи мне, каким оружием она борется с вами и как делает немощною вашу крепкую силу?
– Мы не можем смотреть на крестное знамение, но бежим от него, потому что оно как огонь опаляет нас и прогоняет далеко, – проговорил тот обреченно.
– Такова-то сила ваша хваленая, что и слабая дева побеждает вас! – Киприан отвернулся к окну, за которым уже восходила полная луна.
Не желая расстраивать лучшего из учеников своих и к тому же испытывать позор небывалый, направился князь бесовский к дому Аглаида. Десятка стадиев не доходя, свернул к куче навозной. Чихнул, брыкнул, заурчал по-собачьи и тут же оборотился в образ Иустины. Замысел его был прост и, как обычно, коварен. С одной стороны, он исполнял обязательства, взятые учеником, с другой – восстанавливал бесовскую репутацию в глазах Киприана, ну и, в-третьих, неуемную похоть Аглаида удовлетворял.
Ночь звенящая стояла над городом. Шелест сандалий бесовских унял даже ветерок с Оронта, даже треск влюбленных цикад в магнолиях прервал. Задремавшая разом стража не заметила хрупкую девушку в простой тунике, прошмыгнувшую в хозяйские покои на втором этаже. И только говорящий дрозд в золоченой клетке на террасе возмущенно заголосил, предупреждая господ об опасности. Но тут же околел. Рухнул на пол клетки, сраженный мутным взглядом князя тьмы.
Крепко спал Аглаид, раскинувшись на широкой своей лежанке, когда в опочивальне его с грохотом опрокинулся бронзовый жертвенник на витой ножке, что высился возле окна с занавесью из тонкого травяного шелка. Очнувшись мгновенно, приподнялся в постели, вглядываясь во мрак ночи, едва освещаемый несколькими бронзовыми светильниками, подвешенными на ветвях бронзового же канделябра. И не поверил глазам. Въяве виделась ему теперь Иустина, приближавшаяся к нему в истоме сладкой. Кутаясь в плащ тонкорунный овечий, поднялся он с лежанки, протер потешно глаза, освобождаясь из объятий Морфея и все еще не смея поверить счастью своему долгожданному. И не понимая даже, как с ним теперь обойтись. Иустина-оборотень приблизилась почти вплотную, так что слышен был дивный запах ее тела, сладость дыхания. Огнь страсти всколыхнулся от самого сердца юноши. Дыхание придушил. Испариной мелкой да хладной лоб оросил. Отнял дар речи. Обнял девушку сильно, словно возжелал раствориться в ней, слиться с ее чистотой. И в ней же с радостью захлебнуться. Губами упрямыми врезался в ее губы напористо и горячо. Наслаждаясь чувственной, сочной влагой, робким ответом трепетных лепестков, жаром внезапной близости, упивался он поцелуем долго. Словно путник, блуждавший по пустыне и вдруг вышедший к чистому источнику. Пил и не мог утолиться. Насытясь все же, оторвался от нее и глядел восторженно, не в силах унять гомон сердца, сбившееся дыхание.
– Наконец-то ты пришла ко мне, прекрасная Иустина, – прошептал Аглаид.
И в то же мгновение песком пустынным осыпалась девушка, а песчинки унеслись прочь. Только медный браслет с руки упал на пол и долго кружился, дребезжал по затертому подошвами мрамору, покуда не стих. Аглаид так и застыл ошеломленно посреди комнаты, не в силах и звука проронить. Не понимая еще, какую шутку учинил с ним лукавый, и по неведению своему полагая, что все произошедшее с ним сейчас – сон. Но отчего тогда этот сладкий вкус на губах? Откуда запах сандала от ее волос? И, главное, медный браслет на полу? Опрометью выскочил он из дома, надавав попутно пощечин сонным охранникам. И через четверть часа вломился в опочивальню Киприана, где, несмотря на поздний час, курились чудодейственные травы и тростниковое перо скрипело по пергаменту под рукой чародея.
