За ним снарядили двух дюжих прапорщиков, те отвели его к БМП, утолкали в стальную ее утробу. Заботливая рука скрутила косячок чарса. Подсмолила. Вставила, словно кукле, в онемевшие губы. Сашка зыбнул короткой затяжкой. Закашлялся. И зыбнул еще несколько раз. Только тогда отпустило. Взгляд его поплыл. Тело расслабилось. В голове растекся мягкий и сладкий туман.
Точно такой же морок расплывался и на горизонте пустыни. Сделалось тихо. Все, что звучало и еще хоть как-то передвигалось здесь, вдруг замерло, затаилось в предчувствии невзгоды. Горизонт становился темнее и гуще. Кудлатой тучей дыбился, грозовыми облаками спускался с небес. Совсем скоро все небо заволокло кирпичной клубящейся пеленой. Пылью мелкой понесло, забивая ноздри, глаза, бронхи. Буря песчаная дикая навалилась и придавила советский спецназ со всеми его минометами, боевыми машинами пехоты, пулеметами и личным составом. Мигом люки замкнули, дырки тряпьем позатыкали, морды обгорелые, ветрами дубленные платками повязали – от заразы этой летучей просто так не избавиться. Будешь харкать после до тошнотиков, драть горло в кровь.
Насосавшись чарса, Сашка тут же присмирел душою. Обмяк. Отвалился на такого же обкуренного Костю Топоркова и мечтательно закатил серые свои глазки, оставшиеся в наследство от отца. И в шелесте песка по броне, в диких завываниях пустынного ветра, а порою и встряске многотонной машины чудился ему шелест драконьих крыльев, голоса сказочных джиннов, топот циклопов. «Из-под топота копыт пыль по полю летит… – вспомнил он отцовскую скороговорку. – Из-под топота копыт… Из-под топота копыт…»
9
Ἀντιόχεια
[55]. P. Cornelio Saeculari II et С. Iunio Donato II
[56]
Он мог бы перенестись сюда дуновением небесных эфиров или оседлав ветер самум, что поет свои печальные псалмы песком Аравийской пустыни. Но Киприан избрал тот самый путь, которым много лет назад отроком уезжал из отчего дома.
Старая кедровая корбита
[57], чьи трюмы доверху забиты африканским зерном нового урожая, а гребцы усердны и расторопны, споро рассекала морскую гладь, настолько прозрачную, что даже с палубы корабля можно было разглядеть песчаное дно, серебристые косяки ставрид, синие стаи обгоняющих судно дельфинов.
В те годы, что он прожил, покинув святилище Манто, провидение неумолимо влекло Киприана все дальше и дальше в поисках тайных смыслов и магических знаний. Несколько лет он служил в храме Геры неподалеку от столицы Арголиды, славного Аргоса, и научился многим обольщениям у жреца ее. Затем перебрался на остров Икария, в храм Артемиды Таврополии. Здесь дни и ночи проводил в исступленном служении девственной Артемиде, обучаясь у ее жрецов кровавым охотничьим забавам и превращению в диких зверей. Оттуда пешком ушел в спартанскую столицу, где, как известно, проживают самые искусные заклинатели умерших. Волхвы обучили юношу поднимать из могил мертвых и вести с ними долгие разговоры о будущем. Из Лакедемона на римском военном судне добрался до египетского Мемфиса, чьи пирамиды, капища из слоновьих бивней, пышные сады украшали западный берег Нила. В этом многоязыком городе, собравшем под своим покровом египтян, евреев, сирийцев, греков, финикийцев, Киприан близко сошелся с просвещенными халдеями, избравшими его своим доверенным учеником. Почти три года обучали его халдеи звездочетству, проникновению в тонкие материи мироздания, счету вселенского пульса, траекториям галактик, метаморфозам светил, но помимо этого еще и навыкам совсем пустячным вроде толкования снов, гадания по драгоценным камням, приворотов любовных. Здесь, в свежих садах, в пустыне, что открывалась за городскими стенами Мемфиса, без боли и страха простился он со своим отрочеством. И вступил в пору юности.
Стал он красив, да настолько, что проходящих мимо девушек и особенно женщин в возрасте невольно охватывал трепет и у них слегка кружилась голова. Соломенные его власы тяжелыми локонами ниспадали на широкие мраморные плечи, достойные резца и зубила афинских скульпторов, бездонные лазуритовые глаза, казалось, вмещали вечность, источали живой интерес и глубокую мудрость одновременно. Прямой нос, стыдливый румянец ланит, чувственные губы в мягкой поросли юношеской бородки. Точеный атлетический торс рельефно проступал даже под просторной шерстяной туникой цвета черешни с тяжелой серебряной застежкой на левом плече, изображавшей голову льва с убиенным агнцем в пасти. Вся плоть Киприана словно бы излучала невидимый, но сердцем ощущаемый свет, способный пленить, обратить в добровольное рабство, лишить воли и разума. Искусству пленительного очарования он, конечно, тоже обучался у волхвов, однако со временем умения эти стали неотъемлемой частью его существа.
Облокотясь о кипарисовые поручни на корме корабля, Киприан радостно взирал на восток, где уже обретали контур, ясность и цвет родные, давным-давно покинутые берега. И старый кедр возле пристани. И сам причал с тяжелыми бронзовыми кольцами для канатов. И свора бездомных псов, прячущихся в тени глинобитной постройки таможни. И портовая харчевня, из которой доносится сладкий запах жаренных на углях сардин. Все это не исчезло и даже не одряхлело. Словно и не уезжал. Будто спал все эти годы.
Никто не встречал Киприана. Он не стал до времени тревожить родных, полагая явиться к ним с покаянием. В последний раз он написал матери из Мемфиса год назад. Но ответа не получил. Духи мертвых, впрочем, поведали ему о ее безумии и о тяжкой болезни отца, пожиравшей того изнутри. Что и ускорило его возвращение в Антиохию.
Подкрепившись в портовой харчевне жирными сардинами и белым вином из запотевшего кувшина, он отправился в город пешком, рассчитывая преодолеть до конца дня полторы сотни стадиев.
Дорога к Антиохии вела меж невысоких холмов, укрытых густым ковром лиственных и хвойных лесов, то и дело выбираясь на пологий, усеянный плотной речной галькой берег реки Оронт и вновь скрываясь в тени орешников, пиний, платанов. Дикие горлицы услаждали слух юноши томными любовными песнями, болтливые сороки услужливо извещали всех окрест о его приближении, отчего прямо к дороге, кто проворно, кто степенно, выходили благородные олени с кустами рогов, пугливые лани, огневые лисы, шакалы, зайцы, ежи. Не страшась друг друга, подходили к краю дороги и, завидев юношу, склонялись перед ним в глубоком, почтительном поклоне. Сердце юноши полнилось светлой радостью, какую испытывает всякий повзрослевший сын, возвратившийся к отчему крову. На исходе дня оно и вовсе растаяло, когда в пролеске вековых кипарисов промелькнули мраморные постройки Дафны.
Амфитеатры, ручьи, храмы, озера и статуи священной рощи великолепны, как и прежде. Лишь мрамор от дождей без должного ухода пожелтел еще гуще, покрылся пепельной патиной. Большой амфитеатр запорошен палой листвой, сухостоем закидан, жухлая трава кустится меж мраморных плит, заросли плюща увивают колонны, увенчанные масками сатиров: веселых пьес тут, видно, давно никто не ставил. И только храм Аполлона, где он некогда прислуживал покойному понтифику Луцию Крассу, где приносил в дар божеству первые свои жертвы, как и прежде, оставался величествен и прекрасен. И бог не постарел. Теперь он был одного возраста с Киприаном. Одной с ним стати. Не равных, но близких возможностей.
