Видел Сашка на войне этой поступки в высшей степени героические, когда советские солдаты и офицеры клали жизни на спасение товарищей, не размышляя об оставленных дома детишках и женах, о будущем своем и человеческом предназначении. Просто рвали чеку, подпуская врага на расстояние взрыва. Просто бились до пустого магазина. До штык-ножа в рукопашной. Вытаскивали мертвых и раненых командиров, как тот навечно памятный Сашке хохол с расколотой удалою башкой, что в последнюю свою минуту тащил и спасал чужого ему русского лейтенанта. Не ордена ради посмертного. И не оттого, что жизнь ему опостылела, хотя, может, в жизни своей был он самый последний греховодник: матерщинник, пьяница и лихоимец, да только ведь что-то проснулось в нем в последнее мгновение страшного бытия, озарило изнутри светом нездешним. Таким светом, что, спасая товарища, он сам себя спасал. Хотя и не знал об этом.
Однако же, как и на любой иной войне, которая, как известно, человеческую природу обостряет до крайностей, знал Сашка и иные проявления характера служивого люда. Знал о том, к примеру, что зловредного сержанта или прапорщика, который мордует личный состав почем зря, без всякой на то нужды унижает и глумится над пацанами, доводя их до состояния прямо одичалого, могут свои же как бы ненароком в пылу сражения нечаянно пристрелить. Всё одно спишут погибель такого изувера на боевые потери. А разбираться никто и не станет. Знал и о том, что война нынешняя, пожалуй, как-то особенно тесно сосуществует с коммерцией. И торгуют на ней всем, чем только возможно. Джинсами, жвачкой, водкой, боеприпасами, оружием, авиационным бензином, человеческим телом – живым и даже мертвым, разведданными боевых операций. Результатом такой коммерции стали набитые советским воинским имуществом лавки афганских дуканщиков и столь же плотно набитые «варенкой», «монтаной», пластиковыми китайскими очками от солнца, магнитофонами японскими и прочим азиатским ширпотребом чемоданы возвращающихся на Родину дембелей. Иных коммерсантов за особо дерзкие сделки, естественно, отлавливали да показательно судили, однако же толку от этих судилищ было немного. Лихоимство в войсках процветало до самых последних дней.
На собственной шкуре и собственной головой набирался Сашка военного опыта. Из разговоров дотошных с разнообразным служивым людом, который таскал снаряды, допрашивал пленных, поднимал в воздух, гнал по дорогам боевые машины, бомбил, снабжал пайком, штопал раны и выполнял непостижимое число приказов, распоряжений и директив, медленно и устало разворачивавших эту войну к бесславному ее завершению.
И хотя все эти разговоры и личный Сашкин опыт подсказывали ему, что в войне этой что-то идет не так и победа над здешним гордым особистым народом никогда не будет одержана, честь советского офицера, воинская присяга, память об отце и внутренняя убежденность в праведности избранного пути заставляли держать мысли потаенные под замком. Потому и тянул Сашка эту тяжкую лямку, этот свой крест, как и полагается русскому человеку: без ропота, с твердой убежденностью в необходимости исполнять свой долг.
…Пустыня накатывала сухим жаром, словно тугими волнами. Палила лицо. Порошила мелким песком глаза. Обжигала губы. Срезанная полуденная тень, что отбрасывал на песок раскаленный БМП, от солнца не защищала. В первой фляге вода закончилась. Во второй нагрелась градусов до сорока, не охлаждала высушенное до черепичного звона нутро. Сашка вновь смотрел то на ящерку, что промчалась совсем рядом с кроссовкой, то на скорпиона, в каком-то ритуальном танце изгибавшего отравленный хвост рядом с прикладом его автомата. Разведка ушла в кишлак еще на рассвете и до сих пор молчала. Больше часа взвод связи поддерживал их канал и шерстил промежуточные частоты. Но наушники шелестели песком эфира – пустынного, как сам Регистан.
Всю прошлую неделю Сашка воевал в составе 370-го отряда специального назначения под командованием майора Еремеева, контролировавшего пустыню провинции Гильменд и Нимруз от межозерья Хамун до самого Кандагара. В отличие от остальных подразделений 40-й армии, которые, демонстрируя непобедимую мощь направившей их страны, все больше сопровождали грузы, охраняли дороги, аэродромы, а операции масштабные проводили не так уж часто, армейский спецназ только тем и занимался, что громил вражьи караваны с наркотой, оружием, лазуритом и самих бандитов отстреливал. Незримую во всех смыслах границу с Пакистаном прикрывал. Шли моджахеды туда и обратно двадцатью восемью маршрутами через перевал Шабиян, по Регистану и пустыне Дашти-Марго. В каждом караване от десяти до двадцати верблюдов, нагруженных всяческим барахлом, наподобие пластиковых тапочек, шаровар, чайников, джинсов. Посреди тряпья легко упихать гашиш. Или чего позначительнее: фугасы, «стрелы», патроны, тротил.
Еще до рассвета уходил Сашка вместе с досмотровыми группами, что патрулировали караванные пути на «восьмерках» и с «крокодилами» прикрытия, чтобы вернуться до девяти, когда ни людям, ни машинам из-за жары передвигаться уже не под силу. За четыре часа много ли навоюешь? Пока взлетишь, да караван засечешь, да приземлишься, выставишь прикрытие, да тюки их многочисленные обшмонаешь, вот и утро прошло. Пора домой. И ладно бы с добычей. А то ведь двадцать мешков с дамскими бюстгальтерами, партия детских рейтуз или гофра со стульчаками.
На четвертое утро, впрочем, свезло. Караван тащился по темной, едва розовеющей пустыне со стороны Шабияна ленивой лентой из двадцати верблюдов с погонщиками, четырех навьюченных мулов и двух всадников позади и впереди торговой процессии. Приметив «вертушку», люди и животные смиренно остановились. Машут руками приветливо. Улыбаются миролюбиво. Мол, ничего у нас запретного нет, летите себе с Аллахом, ребятки. Решили все ж досмотреть. Для профилактики. Присели. Вперед! Первым командир с Сашкой. За ним пулеметчик прикрытия. Следом связь и еще девять бойцов. «Вертушка» силовых установок не глушит. Молотят предрассветную прохладу винты, поднимая с земли протуберанцы песка, пыль, сухие колючки. Зажмурились верблюды, мулы и люди. Заржал встревоженно гнедой жеребец. И в это самое мгновение по вертолету, по десантирующимся бойцам короткой автоматной очередью полоснуло. И еще раз. И снова. Упали. Открыли, сатанея, ответный огонь. Тут же по рации Сашка связался с «крокодилами» прикрытия. Выдал в эфир координаты. Предупредил «беркута», что лежат они возле машины в каких-то ста метрах от каравана. Мол, долбите их, голубчиков, аккуратно, чтоб не задеть своих, а главное, транспорт. Вечность летят «крокодилы», казалось. А на самом деле не больше пяти минут. Подскочили. Зависли. И принялись поливать караван с двух «металлорезок» дуэтом. Да НУРСами догонять. Вспыхнула пустыня яростным пламенем. Взметнулась огненными всполохами в небо, унося вслед за собой столбы переплавленного кварца, души мусульман да их несчастных животных. Наполнился мир таким нечеловечьим, раздирающим душу воем, что заглушил на мгновение и грохот вертолетных винтов, и долбежку крупнокалиберных стволов, и трескотню автоматных очередей. Метались в мутном мороке чьи-то тени. Дыбились и рушились тяжело. И кто-то неведомый, спасаясь, даже бежал обратно, в открытую пулям бездну пустыни. И тоже падал, скошенный беспощадным ко всему живому огнем. Когда пыль и пороховая гарь наконец улеглись, над горизонтом взошло солнце, робко освещая скорбную жатву войны – мертвых младенцев. У Сашки поначалу – спазм в горле. Но, приглядевшись, понял, что это всего лишь пластиковые китайские пупсы, что перевозил караван в полосатых тюках. Валялись они повсюду. С удивленными голубыми глазками. С ручками врастопырку. Губками в глупой улыбке. Иных из них тоже достала пуля. Кому головку пробило. Кому разнесло тельце. Но пупсы все одно улыбались, тянули к небу пластиковые ручки. Словно о пощаде молили небо.
