Пока же выбирали место для бивака посреди выветренной, высушенной до хруста земли с редкими куртинами горькой полыни и розовыми стебельками солянки, выставляли дежурное охранение, разворачивали бастионом орудия и машины, городили внутри тесно палаточное жилье, обустраивали походный быт. Кто-то сгонял до реки и приволок оттуда два сорокалитровых бидона маринки, выловленной при помощи пары ручных гранат. Вот и вызвался Сашка потрошить черную рыбью брюшину и варить на всех уваристую ушицу, приправленную свежей лаврушкой, с россыпью перца черного, картохой и головешкой. Точно как варил ее полковник лет десять тому назад, сидя с ним, пацаненком, на берегу печальной русской речки Исеть. Разговоры за ушицей и за чайком горьким, чифиристым – они ведь долгие да томные. С мыслями, часто и не высказанными, про сродников, близких и дальних, про женщин оставленных, про жизнь и смерть, что соседствуют тут совсем близко, почти по-родственному. Про то, что кого-то, кто хлебает теперь из алюминиевой посудины сладкую рыбью юшку, завтра поволокут обратным путем в гарнизон, морщась и наблюдая, как пухнет на жаре, темнеет искалеченное его тело.
От страха ли, томившегося внутри весь этот день, от увиденного ли на мосту покойника с развороченным чревом, куда угодил неразорвавшийся НУРС, а может, и от худо прочищенной маринкиной брюшины к завершению трапезы собственное Сашкино брюхо крутило и бурлило ничуть не хуже танкового движка. Да и наружу рвалось с такой яростью, что у старшего лейтенанта ВВС словно крылья вдруг выросли и тот буквально в считаные секунды оказался посреди чистого поля позади доблестных войск. И лишь после этого вдарил, что называется, из всех калибров.
Полоскало и несло его долго. А как прочистило, утер «Комсомолкой» зад, рукавом – испарину со лба, натянул портки и только тут заметил светящийся зеленым взгляд, устремленный на него прямо из душной ночи. Шакал, уверили пацаны.
К новому рубежу подбирались потемну, предполагая, быть может, застать бандитов врасплох. Однако скрежет, лязг и грохот движущегося мотострелкового батальона слышался на многие километры окрест. Так что схоронившиеся среди тополей, зарослей разлапистого джузгуна и колючек дикой ежевики моджахеды и слышали, и знали наперед о всех приготовлениях шурави.
Покуда минометная рота отцепляла и устанавливала возле проселочной дороги свои тяжелые «васильки» и «подносы» на случай ближнего боя, покуда связисты разворачивали антенны для устойчивой связи с ротами, взводами, штабами, покуда выбирался из БТР заспанный, матерящийся народ, выстраивался, тряс подсумками, жег табак украдкой в кулак, кто-то и отливал тут же, на колеса боевых машин, небушко светлело тихонько, едва, словно хранило, берегло от предстоящей бойни неразумных этих солдат.
Командир батальона майор Васильев, человек малого роста, кряжистый, узловатый, с обветренным и плохо запоминающимся крестьянским лицом, с неуместной, дамской какой-то родинкой над верхней губой, стоял возле штабной машины истуканом, время от времени отдавая по рации короткие приказы ротным да взводным. Пригвоздив взглядом бесхозного наводчика, велел тому разворачивать рацию для связи с авиацией и неотлучно находиться поблизости.
Артподготовка из «васильков» беглым огнем по четыре мины в кассете была сокрушительной и недолгой. Кастрюльный их грохот, лязг лафетов, дальний, нарастающий гул разрывов, вздымающих в небо рваную поросль, древесные ошметки, комья серой земли и жижи, казалось, поселили во вражьих рядах ужас и смятение, расчистили безопасный путь для наших солдат. Все, что живо было еще недавно, испепелило раскаленным ураганом огня, вывернуло из-под земли все, в ней глубоко упрятавшееся, разорвало в клочья, посеяв в земле этой, в каждом ее клочке кислый смрад жженого тротила. Но стоило бойцам войти под сень тополей серебристых и, то и дело оглядываясь по сторонам, пройти под ней несколько сотен метров, как эфир вдруг наполнился матом отчаяния, в котором и слов не разобрать, только вой, стон, звериный рев да треск очередей. Засада. Плотный огонь. Настолько плотный, что, скорее всего, уже есть убитые. И будут еще.
Сашка никогда раньше не слышал в наушниках рации жуткой этой симфонии боя. И от воя этого о спасении, от шквалистого огня, что эхом бьет совсем рядом, но, главное, от невозможности помочь парням, с которыми всего-то несколько часов назад хлебал уху, байками веселил, делил бушлат или просто храпел обок, от беспомощности этой самому впору было завыть.
Комбат тем временем вызывает на подмогу окруженным бойцам две роты с левого и правого флангов. Но и их встречает плотный огонь.
– Авиация! – орет комбат Сашке. – Зови дежурных!
Два «крокодила» и так уже на подходе. Но куда их направлять, если наводчик – не с попавшими в окружение ротами, а, как распоследний бздун, возле штабной машины, под крылом комбата! И от этого на душе во сто раз гаже. Ротные в эфире голосят почем зря. Сашка – в эфир, стараясь перекричать какофонию за- сады:
– Пацаны, терпите! «Двадцать четвертые» на подходе. Работаем вслепую. От вас – расстояние до позиций. Дымовая шашка. И закопаться. Будет жарко!
В ответ услышал, что духи молотят метров за триста. С краю полянки. Возле сухого тополя. Свои позиции обозначим дымом. Линеечкой навигационной тут же на коленке рассчитал боевой путь, курс разворота, чтобы ударить не по нашим же войскам, а немного вбок и прямехонько по врагу. Тяжелые, трепет вселяющие «крокодилы», увешанные ракетными блоками под каждым крылом, лупоглазыми воздухозаборниками, вздрагивающей от вибрации и возбуждения грозной елдой «металлорезки» да еще и фугасами на платформах, как только заметили над деревьями струи желтого дыма, обозначавшие передовые позиции наших войск, тут же грузно развернули на позицию атаки. «Разрешите работать?» – слышит Сашка в эфире. «Работать разрешаю», – отвечает с замиранием сердца, явственно понимая, что, если что-то рассчитано не так, не учтено, не сказано, если заденет кого-то из наших, а случаи такие военная история знает во множестве, русская кровушка и его мундир замарает.
Шестьдесят четыре осколочно-кумулятивные неуправляемые ракеты «С-5», выпущенные с ведущего «крокодила» с пронзительным свистом и огненными всполохами, и еще столько же с «крокодила» ведомого, всего-то за несколько секунд превратили позиции духов в изрыгающий столбы пыли, протуберанцы взрывов, раскаленный до состояния плазмы тартар. И не было в нем живому спасения. Острая сталь осколков, обрученная с яростью тротила, рассекала человечью плоть, рубила стволы дерев, рушила саманные стены укрытий, распространяя окрест смрад горелого мяса, жженого пороха и паленых волос. Нездешний свет, метущийся огневым снопом в чистое небо и сухим ошметьем опадающий с неба вниз, словно вспарывал брюхо матушке-земле, глумился над ней по-дьявольски ожесточенно и беспощадно. И вновь. И вновь.
Вскоре все было кончено. Опроставшиеся смертью «крокодилы» возвратились в район боевого дежурства, и сердца людей теперь наполняла неизъяснимая радость, оттого что бой закончился и в этом бою погиб кто-то другой, а тебя вновь обнесло, пощадило нечто неведомое и великое, что некоторые называют судьба, а другие – везение и лишь считаные единицы – Господь. И не важно, в конце концов, как оно называется. Важно, что ты чувствуешь кожей тепло солнца, которое быстро сушит пот на твоем лбу. И превращает его в соль. Важно, что перепуганные стрельбой дрозды и щеглы возвращаются под тень ольхи и заливаются радостным щебетом. Важно, что бескрайняя лазурь неба так же бесконечна, как твоя молодая, бессмертная жизнь. И так будет всегда.
