Когда внуку исполнилось лет семь, дед решил приучать Сашку к охоте. На случай такой у него даже ружьецо имелось: полученный в награду за заслуги перед Родиной «ИЖ-18» шестьдесят пятого года выпуска и тридцать второго калибра. Ружьишко это Федорович прежде использовал на рябчика или белку, лично снаряжал под него патроны, но вот время пришло, и внучку оно в самый раз сгодилось. Пока шли по лесу, дед объяснял Сашке, как правильно выцелить, дышать, как требуется на охоте прятаться, подмечать, башкой крутить. Несколько раз Сашка бахнул разминки ради по порожней бутылке. И не попал ни разу.
Дед метров, может, за сто приметил белку в широкоплечей кроне древней осины. Велел внуку прижать хвост и не двигаться. И, ни на мгновение не спуская глаз со зверька, сторожко, медленным ходом двинулся к осине. Сашка – следом за дедом. Редкий, но разлапистый ельничек прикрывал их сверху, и белка не замечала охотников, подбирающихся к ней все ближе. Она даже соскочила на несколько ветвей пониже, подставляясь прямо под выстрел рыжим, с пепельным подшерстком боком. Сашка поднял ружье. Прицелился и спустил курок в перерыве между биением сердца, как учил его дедушка. Грохнул выстрел. Белка дернулась неуклюже и рухнула вниз. Когда Сашка подбежал к зверушке, она была еще жива. Дергалась всеми четырьмя лапками, будто убежать хотела. Сердечко ее колотилось под пальцами Сашки бешено, черные бусинки глаз стекленели, а из приоткрытого рта сочилась на руки и на штаны мальчика густая бордовая кровь. И тут ему сделалось худо. Он отбросил мертвую белку, бросил ружье и, обливаясь слезами, не видя и не слыша возмущенных окриков деда, стремглав помчался в сторону дома. Прочь из этого леса. Прочь от смерти, которую он прежде только наблюдал, но теперь впервые сотворил собственными руками. Сам убил живое существо. Детская, неиспоганенная его душа плакала и страдала, и сам он вместе с нею страдал и плакал, не понимая отчего, но только чувствуя, что произошло нечто непоправимое, то, что навсегда изменит и мальчика, и весь его внутренний мир, сделает его совсем иным, лишит его целомудрия и невиновности пред страшным этим и непонятным темным миром. Слезы его то высыхали, то вновь катились соленой влагой по щекам и шее. И не было им конца.
Целый день он не разговаривал с дедом, и бабка не смогла его растормошить. Не чищенное после того единственного выстрела ружье так и осталось стоять за шкафом. Дед с ним охотиться больше не стал. Только ворчал время от времени с возмущением и непониманием: «Што за народ пошел?! Нежный!»
Сверстники Сашкины деревенские к семи-то годам уже вовсю толковали промеж собой на матерном языке, бились в кровь, защищая свою ли, семейную честь и имя, а некоторые и курили краденные у отцов и дедов папиросы. Только вот Сашка, хоть и рос с самого, можно сказать, младенчества с ними, науки эти осваивать словно стеснялся. Его можно было чаще застать со старинной книжкой в руках, нежели возле речки, где рыбалила хайрюзов, плескалась в студеной реке Паденьге местная детвора, или увлеченно вращающим колесико настройки приемника «Спидола», открывающего ему далекие города и страны, незнакомые языки и людей, отсюда, из Киселихи, конечно, не видимых, но живущих и мыслящих, говорящих ему о чем-то, на земле этой огромной происходящем. А то, бывало, прижмется спиной к теплой бревенчатой стене темного дедовского дома и все смотрит вдаль на угасающий свет дня, все думает о чем-то своем, вовсе, должно быть, не детском.
Поначалу родители хотели отправить Сашку в первый класс деревенской школы, до которой из Киселихи шлепать не более километров двух, да только, как ни упрашивала Леонида Федоровна, парня туда не приняли. Мальчик оказался прописан не то чтобы в другом селении, но даже в области другой. А главное, учить его было в сельской школе уже и нечему. Саша бегло читал, писал родителям письма печатными буквами, складывал, вычитал и умножал до ста. Пришлось ему жить в деревне еще один год, а на следующий – перебираться в город. С тех пор он в Киселихе не бывал и деда с бабкой не видел. На все вопросы о стариках всякий раз получал от матери и отца уклончивые ответы. Мол, все хорошо. Следующим летом поедешь. Лишь когда Сашке исполнилось двенадцать, мать рассказала ему, что дедушка с бабушкой умерли. А когда тому исполнилось четырнадцать, сообщила наконец полную правду. Зимой того года, когда Сашка покинул Киселиху, дед пропал в тайге без вести. Искали его почти месяц не только силами промысловиков, заготовителей леса, но и с милицией. Да так и не нашли. Исчез Леонид Федорович из этого мира, словно его и не было. А в конце февраля повесилась от одиночества Леонида Федоровна. Труп ее, белый от инея, обнаружен был случайно почтальоном, доставившим ей очередное послание от родни. Дом Сашкиного детства заколотили досками. И оставили без призора.
Школьная жизнь, которую Сашка осваивал экстерном, перескакивая из класса в класс скорее обычного и оттого не имея друзей и приятелей, пронеслась для него легко и как-то до странности беззаботно. По окончании десятого класса он имел серебряную медаль и комсомольскую характеристику, позволяющую ему поступать в самые престижные университеты СССР. Но он выбрал училище, готовившее штурманов для боевой авиации. То самое, что оканчивал в свое время отец.
Близость к отцу, если угодно, безусловное ему подчинение и послушание были той самой незримой чертой Сашкиного характера, что вырабатывалась годами, прежде всего, конечно, под непреклонным воздействием матери, которая словно верный адепт развивала и подтверждала при каждом удобном случае догму отцовской непогрешимости. «Все, что мы имеем с тобой, – то и дело внушала мать, – исключительно благодаря папе. Его таланту, трудолюбию, уму. Если бы не он, жили бы до сих пор в Киселихе. И кем бы ты стал еще, неизвестно. Может, даже пьяницей». Сашка понимал, что не стал бы пьяницей, даже если бы всю жизнь прожил со стариками в деревне, где сверстники его с совсем малых лет действительно полюбили сперва пивко, а затем и горькую. Сашке это дело вовсе не нравилось. Однако во всем остальном ему приходилось с матерью соглашаться. Не будь отца, жизнь их деревенская промелькнула бы, подобно жизни лесных пичуг: хоть и свободно и с песней, да без особой цели.
Сам отец разговоров на эту тему не вел. Будучи человеком в третьем поколении военным, он и общение с сыном свел к привычным для него приказаниям и отчетам об их исполнении. Начиналось все как будто даже не всерьез со слов «Подьем!» вместо «Доброе утро, сынок» и целеуказания сдать биологию на отлично. Впоследствии же этот стиль незаметным образом проник и в более интимные области их отношений. Увольнительная до девяти. Обед – тридцать минут. Отбой в десять. Зарядка во дворе на турнике и зимой, и летом. Доклад о летчиках-комсомольцах. Участие в первомайской демонстрации. Спартакиада народов СССР. Любое ослушание, любое неповиновение отцовскому приказу становились причиной тяжелого и угрюмого молчания, словно не вечерняя зарядка пропущена, а сорвано наступление на Берлин. Сашка и сам понимал, что полувоенная организация его подростковой жизни исключала проникновение в нее всевозможной дури, гарантировала тот самый результат, которого он в неполные шестнадцать лет уже добился; однако же, как и в любом подрастающем организме, мальчишеском тем более, подобная муштра вызывала в нем внутренний протест и желание самоутвердиться. В седьмом классе он принялся самостоятельно учить испанский язык, повесил на стену портрет Че Гевары и флаг движения «26 июля», известив родителей, что после окончания средней школы поступит в спецшколу ГРУ, где готовят для партизанской войны в Латинской Америке. В восьмом, увлекшись движением хиппи, отпустил волосы до плеч, булавкой низвел до состояния бахромы концы югославских «техасов» и прилепил рядом с Че черно-белую фотографию Джимми Хендрикса, который теперь визжал и стонал в его комнате из катушечной «Яузы» вместе с песнями «Роллинг Стоунз» и «Дип Пёрпл». В девятом закурил. А в десятом увлекся идеями левого анархо-синдикализма, зачитываясь трудами Бакунина и Прудона. Вся эта чушь родительского понимания не встречала. За курение был бит отцовским ремнем. А за анархо-синдикализм подвергнут был месячному презрению и лишен летнего отпуска в Пи- цунде.
