– Итак, – сказала она, деликатно пригубливая кофе, – что ты планируешь делать летом? Готовиться к учебе?
Вот оно. Марина подвинула ближе к себе тарелку с эклером, словно воздвигая между собой и матерью редут.
– На самом деле, я планировала поработать.
– Вот как. – Мать среагировала быстро, будто ожидала нападения. Звякнула ложечка о край чашки – первый залп орудий. – В этом нет никакой необходимости. Моих денег вполне хватает на нас двоих.
– Я хотела бы помочь. Я же уже взрослая, – сказала Марина, и эти слова тут же заставили ее почувствовать себя ребенком, играющим в чаепитие.
– Интересная идея. – Мать произнесла это примерно с той же интонацией, какой встретила с год назад ее желание пойти в модельное агентство. Тогда Марья Михайловна одержала победу – но в этот раз уже Марина твердо вознамерилась победить. – И кем же ты планируешь работать?
Марина сделала глубокий вдох – отступать было поздно.
– Я уже сходила на собеседование. Меня согласились взять на летний период официанткой в кафе.
– Официанткой, – повторила мать тихо, глядя на Марину так, как будто она только что сообщила о желании подработать в публичном доме. – Короткие юбчонки, пьянь… Вот, значит как?
– Мама, это приличное место. – Марина постаралась придать голосу твердость, но получилось неубедительно. – Там в основном студенты бывают, творческие люди и…
– Творческие люди. – Марья Михайловна прикусила губу. – Ты так обрадовала меня сегодня утром, Марина. И что теперь? Видимо, я просто придумала себе твое благоразумие. Видимо, мне следовало быть более настойчивой. Возможно, если бы ты ходила на наши собрания…
– Мама, – выдохнула Марина, и к их столику повернулось сразу несколько голов, – ты же умеешь не говорить о своем… увлечении на работе, например. Почему ты не можешь не говорить о нем со мной?
– Я бы с удовольствием не говорила об этом с тобой, уж поверь мне, – Марья Михайловна покачала головой, – но что мне остается делать, если ты так беспомощна? Если сама не в состоянии разглядеть сети врага, в которые идешь добровольно? Твоя бабушка хранила веру в сердце своем, когда вокруг была только тьма. Твоя прабабушка пострадала за свои убеждения – но не сдалась. Мой дядя… Что бы они все сказали, если бы узнали, что вот так я воспитала тебя? Марина, это все не шутки. Послушай меня, если не хочешь, чтобы дело кончилось бедой. Послушай меня, потому что за любое деяние грешника ждет наказание…
– Хватит, мам. – Впервые с памятного дня, когда Марина отказалась ходить на религиозные собрания, она осмелилась перебить мать, и чувство, последовавшее сразу за этим, опьянило волной свободы. – Я приняла решение и уже договорилась. И… Пожалуйста, давай не будем ссориться. Ты же хотела, чтобы я поступила в МГУ, верно? Ну, я сделала, как ты хотела. Теперь дай и мне сделать что-то так, как мне хочется.
– Я предполагала, что получение высшего образование нужно прежде всего тебе самой, – сказала Марья Михайловна, подзывая официанта и величественным жестом извлекая большой кошелек из сумки. – Но тебя, оказывается, больше привлекает карьера официантки. Ну, дело твое.
Тогда Марину обожгло обидой, и она с огромным трудом удержалась от того, чтобы начать спорить и оправдываться… Она достаточно хорошо знала мать и понимала: любая полемика – первый шаг к поражению.
Молча она впервые поступила так, как считала нужным, – и не ее вина, что это привело к катастрофе… Во всяком случае, так продолжала говорить самой себе Марина годы спустя. В конце концов, многим сходит с рук и куда меньшее. Многим – но не ей.
Теперь, сидя на кухне перед опустевшим стаканом, она в очередной раз задумалась о том, что в уродливой и прекрасной, болезненной и стройной системе координат ее матери произошедшее сегодня с Аней могло быть просто продолжением наказания за тот давний проступок.
В мире Марьи Михайловны причинно-следственные связи работали без перебоев. Уважай отца и мать своих – и будешь вознагражден счастливой жизнью. Допусти всего одну ошибку – и будешь проклят во веки вечные.
Сигареты, спрятанные от Ани, хранились в верхнем кухонном шкафчике, надежно прикрытые салфетками, и, пытаясь достать их оттуда, Марина пошатнулась – коньяк дал о себе знать. Пошатываясь, она вернулась за стол, нетвердой рукой распахнула форточку, закурила. Глубокая затяжка на миг отрезвила, но сразу вслед за тем Марина закашлялась. За надсадным кашлем она все же различила шум и звяканье ключей в коридоре, и ее сердце сделало кульбит. Бросив только начатую сигарету в стакан, отозвавшийся негромким злым шипением, она вскочила со стула и одним прыжком преодолела расстояние в несколько шагов, отделяющее ее от входной двери, рванула дверь на себя…
Тамбур был пуст, и она успела заметить, как торопливо закрывается обитая черным дерматином дверь квартиры по соседству.
Она вернулась на кухню на странно ослабевших ногах и вдруг почувствовала, как закололо в груди, испуганно сжалась. Никогда прежде у нее не болело сердце. Она точно не выдержит, если с Аней что-то случится… Если теперь, помимо всего прочего, дочь не вернется домой. Она представила себе, как дверь открывается, как Аня стоит в коридоре с виноватым видом – извиняется, может, даже плачет.
– Господи, – сказала она вслух, обращаясь к шелестящему листьями дереву за окном, – честное слово, если она вернется, я не буду ее ругать. Пусть только она вернется, и, честное слово, я никогда больше ни за что не буду ее ругать.
Дерево молчало.
Тогда она настояла – и не так уж хотелось ей работать официанткой, как, возможно, думала мать. В идее работы официанткой ей нравилось все, кроме, собственно, работы. Это Марина поняла уже через несколько дней, но отступать было поздно. Она представляла себе летнюю работу как жизнь хозяйки салона из романа – веселая шутка, нежная улыбка, стремительность и яркость форменного фартука. Новые друзья, с которыми можно вдоволь посмеяться над причудами завсегдатаев в обеденный перерыв… Но главное – деньги, собственные деньги в хрустящем белоснежном конверте. Белый – цвет свободы, потому что именно деньги казались ей свободой, окончательной и бесповоротной. Платья любой длины, разноцветные лосины, туфельки на каблуке, а еще блестящая тушь, и помада, и тени в маленькой позолоченной коробочке.
Время от времени она вспыхивала от стыда наедине с собой, настолько эти низменные обывательские мечты, эта мещанская жажда были далеки от того, чему учили книги и мама. Герои книг оказывались награждены за добродетель – Элизабет Беннет, Наташа Ростова, Марья Миронова… Однако были ведь еще и Скарлетт, и Бекки Шарп – в конце концов, пусть с оговорками, и эти особы получали то, к чему так стремились. С досадой Марина одергивала себя – она старалась смотреть на вещи здраво и понимала, что Скарлетт из нее не выйдет… Но все же… Даже у Наташи и Элизабет Беннет были роскошные платья, кокетливые прически, сверкающие украшения. Их мамы (хотя Марине никогда не нравилась ни черствая графиня Ростова, ни глупая миссис Беннет) понимали, как важно для юной девушки строить свою жизнь, нравиться молодым людям. Да, и нравиться молодым людям тоже! В такие минуты Марина боязливо озиралась, как будто мать могла подслушать эти кощунственные мысли сквозь стены.
