В общем, я решила не бить. Просто сбросить асфальт на голубя сверху. Чтобы все произошло как будто само собой. Я бы была ни при чем.
И я так и сделала – подняла кусок асфальта высоко, и потом я прицелилась, а потом уронила его… Это было ужасно. Он упал куда надо. Голубь бешено забил крыльями. Он бил, бил, бил крыльями без конца. Он корчился, бился, выворачивался. Он был жив.
Все было как в тумане, кажется, я уже ничего не соображала. Я подняла кусок и размахнулась и опустила кусок асфальта на голову голубя и услышала отвратительный короткий хруст».
Глава VII
«В мире тишины не бывает. Я искала ее везде – под водой, над землей, за окном. Внешний мир звучит. Поэтому хотя бы внутри, в самой глубине, должна быть тишина. Нет?»
(Надпись на форзаце учебника по физике)
Они с Аней разговаривали в тот день, за несколько месяцев до исчезновения – Марина очень хорошо помнила этот разговор… Она вообще умела хорошо запоминать незначительные детали. Это умение помогало ей в учебе, помогало ей на работе – не помогало только теперь, когда значимой могла оказаться любая мелочь.
Она растратила столько сил в своей жизни на работу – стоило ли это того?
В институте немногие верили, что будут менять мир. Многие шли на журфак, потому что не были способны к точным наукам, а идти изучать филологию или историю не хотели. К тому же среди абитуриентов бытовало убеждение, что журналистика – дело денежное, если уметь вертеться и попасть в струю. Разумеется, почти все были уверены, что сумеют и то и другое.
Сама Марина тогда не была слишком уверена в своем умении «вертеться». Пробивные девочки с громкими голосами и пачкой публикаций на творческих конкурсах ее пугали, хотя она старалась этого не показывать. Сама она набрала нужные для поступления публикации в районной газете, и статьи писала, само собой, бесплатно. Газета с портретом Дзержинского на стене и запыленным чучелом совы на шкафу не вызывала у нее никаких чувств, кроме уныния. Редакция напоминала затхлый платяной шкаф – и ее побитые молью обитатели были ей под стать.
Студентки с публикациями в глянцевых журналах рассказывали о модных показах, знакомствах со знаменитостями и закрытых мероприятиях, значительно улыбались и хихикали по углам. С самого начала Марина почувствовала, что у нее нет никакой надежды за ними угнаться. Она всего однажды видела одну из одногруппниц садящейся в дорогую машину, но после этого в ее воображении все они разъезжались по домам на собственных машинах и отправлялись смотреть кино на кожаных диванах.
Никто из них не верил, что будет менять мир. Они шли сюда за деньгами или отмазой от армии, за профессией или «чтобы разобраться по ходу дела». Сама она пришла сюда, потому что все говорили, что из нее получится отличный журналист… Возможно, потому что когда-то в младшей школе она заняла второе место на конкурсе эссе. Возможно, потому что ее мама была единственной, кто считал, что идти на журфак не стоит.
– Это грех, – коротко сказала она сквозь зубы, когда Марина сообщила ей о своем решении, и эта тема еще долго не обсуждалась, так и повиснув над их обеденным столом душным, плотным, громоздким облаком, которое на время рассеяло только то, что поступила Марина не куда-нибудь, а в МГУ.
Возможно, мама была права – опять. Учиться оказалось скучно, а истории о профессиональных случаях, завязанных на перерывании грязного белья, вызывали гадливость. Возможно, если бы среди Марининых одногруппников было больше людей, действительно горящих журналистикой, или если бы их группа была более дружной, или если бы она все же удержалась в МГУ…
Она не призналась бы в этом маме, но пары, занятые обсуждением политических игр или личной жизни знаменитостей, о которых до учебы она ничего не знала, действительно вызывали ощущение греха. Грех пах затхлостью и пылью – в аудиториях, в железных шкафах хранились кипы пожелтевших бумаг, в верхней части досок никогда не стирались меловая пыль и петельки слов, на плафонах парила невесомая паутина, со стен облетала побелка.
Она вспоминала коридоры главного здания МГУ. Дубовые панели и мраморные лестницы, запах выпечки из столовой. Больше всего ее поразили студенты в домашних штанах и тапочках, сновавшие по первому этажу. Вспоминая их домашний, невозмутимый, хозяйский вид, она мечтала побывать в общежитии главного здания.
Ей представлялись комнатки со стенами нежных цветов, разноцветными плакатами над кроватями и запахами духов и ароматного мыла – в духе кампусов из иностранных сериалов, которые она иногда смотрела, когда мамы не было дома. Обитатели комнаток учились, пели под гитару, хихикали перед сном и пекли блинчики на весь этаж по воскресеньям. Втайне она мечтала жить там – и никогда не появляться в своем старом районе.
Их с мамой квартира с кружевными салфеточками, фарфором за стеклом и запахом ладана больше как будто не существовала – или существовала, но где-то в другой реальности, в которой мама была довольна и счастлива в собственном мирке, и для этого счастья не требовалось Маринино присутствие.
Она знала, что эти мечты тщетны. Даже если бы ей удалось сразу поступить в МГУ, ей бы не полагалось общежитие. Его выделяли жителям других городов, а не москвичам, даже живущим очень далеко от университета.
Иногда она думала, что так и не смогла полюбить свой институт не потому, что он был особенно плох. Вспоминая учебу, она понимала, что за несколько лет ей встретились и преподаватели, любившие свой предмет, и люди, с которыми можно было подружиться. Не все лекции были скучны, а семинары – унылы.
Возможная правда заключалась в том, что она так и не полюбила свой институт потому, что никогда не переставала сравнивать его с МГУ – не реальным МГУ, а гораздо более непобедимым, – тем, что существовал только в ее фантазиях. Этот воображаемый университет был средоточием всех самых прекрасных мечтаний юности. Он пах блинчиками, чернилами и духами – и у пропахшего пылью реального института не было против него ни единого шанса.
После появления Ани она просто смирилась с тем, что получила. Когда Марина поняла, что не сможет положиться на Максима и что МГУ придется оставить, она решила: ничего. Это может быть чем-то, что стоит просто переждать, чтобы потом, за пределами кокона, наконец началась настоящая жизнь.
Она училась без радости и желания, а дома ее ждали Аня и мать.
Так вот, тот день. Они сидели на кухне, за столом, – или нет, это она сидела за столом. Аня сидела на кухонной столешнице, опершись одной ногой в полосатом носке в подоконник. Именно так, как сидела она сама с сигаретой в руках теперь, когда Ани не было дома. Это оказалось удобным – но тогда ее бесило, жутко бесило, когда Аня так садилась. Но в тот день она терпела – потому что это был первый день летних каникул, и скоро они должны были отправиться на море вдвоем. Они ездили на море каждый год, на один и тот же курорт, в один и тот же отель, – с тех пор как Ане исполнилось семь и они перестали на время отпуска выезжать на мамину дачу, неухоженную, диковатую. Рядом с дачей, в паре километров от поселка, построили завод, и широкое загородное небо, несмотря на все протесты местных и дачников, затягивало теперь серым и черным по понедельникам и четвергам.
