Марина просиживала на работе все дни напролет, пока ей мягко не намекнули – она сама не поняла толком, на что. Может быть, ее сгорбленная за компьютером спина пугала и напрягала коллег? Может быть, они за нее волновались? Начальница бормотала что-то нечленораздельное, но Марина ее поняла.
Она стала проводить выходные дома. Марина гуляла по парку. Большой круг мимо укутанных на зиму в брезент грустных каруселей, а потом вокруг озера. Малый круг – от столетнего дуба, огороженного заборчиком по колено высотой, до двух деревянных беседок. В одной из беседок всегда кто-то был, независимо от погоды. Иногда – стайка прогуливающих школу подростков, пьяных от одной на всех бутылки пива. Иногда – двое или трое пожилых культурно выпивающих мужчин. Газета, запах соленой рыбы и пива – или бутылка с водкой или коньяком. Кряканье, плеск из-под полы. Шашки и домино. Седые, с залысинами, брюшками, свисающими над ремнем. Она чувствовала себя их ровесницей. Можно прятаться, носить свою седину и морщины внутри, но человек беспомощен перед правдой. Достаточно одного неверного движения – и выстроенная защита рухнет как карточный дом.
Марина чувствовала себя старой.
Она заходила в кафе у дома. Итальянское кафе – раньше, когда ей лень было готовить, она иногда заходила сюда и ела пиццу на тонком промасленном тесте или пасту. Потом всегда чувствовала себя виноватой.
Теперь меню не вызывало у нее никаких чувств – ни желания, ни вины. Марина заказывала пиццу или пасту, салат или десерт с ягодами, брала вино, а потом съедала и выпивала все, толком не чувствуя вкуса.
Поначалу ей казалось, что это наматывание кругов по парку и сидение в кафе – лучше, чем совсем не выходить из дома, но постепенно она начала сомневаться.
Возможно, ей все же стоило завести собаку.
Возможно, стоило пойти к психологу, как советовала ей сотрудница опеки. Возможно, стоило больше времени уделять встречам с друзьями – или хотя бы разок увидеться с друзьями… Оказалось, что от людей, которых ты считал близкими, очень просто избавиться, когда в твоей жизни случилась беда. Кто-то из бывших одноклассниц и подруг по двору предлагал ей встретиться и поговорить об Ане… Но она чувствовала страх в их голосах. Они вовсе не хотели, чтобы она соглашалась. Они не хотели сидеть в неловком молчании и не знать, как ее утешить. Они боялись, что Марина будет вести себя как ни в чем не бывало или что начнет некрасиво рыдать, кривя рот. Поэтому Марина оказала услугу и им – она отказывалась от встреч, и постепенно – быстрее, чем ожидалось, – ей перестали их предлагать.
Парк, кафе, сигареты без страха быть застигнутой врасплох на кухне. Иногда она думала о матери. «Вот бы она была рядом», – книжная, чужая мысль, Марина совсем не была уверена, что ей было бы легче. Она плакала, когда думала об этом. Перед этим она плакала, когда думала: «Вот бы она была рядом», и иногда даже шептала это вслух, чтобы легче было расплакаться.
Спустя полтора месяца после исчезновения ей показалось, что становится легче – и сразу вслед за этим несколько дней подряд ее скручивало и ломало, словно до того она жила в оцепенении, но теперь что-то внутри оттаяло, как будто отошел наркоз. Она все время кашляла, глубоко, хрипло, потому что много курила – а еще потому что горло все время сжимала невидимая рука. Это было так больно – поначалу боль проливалась слезами, но потом слезы кончились, и сбрасывать этот балласт стало нечем. Она истратила все силы, отдала все, что было, – больше не осталось ничего.
Она пыталась справиться с мыслью о том, что жизнь кончилась – вот так, в одночасье, несправедливо, безо всякого смысла и логики. Марина снова и снова прокручивала вечер, когда Аня не вернулась из школы: позднее данные камер и работники школы показали, что она точно туда и не приходила. Ее никто не видел, никто не мог помочь, хотя по всему району были развешаны листовки, и незнакомые люди останавливали ее на улице и спрашивали: «Ну что? Как дела? Держитесь… Такое горе». Это было, как будто Аня вообще не выходила из дома, – невозможно. Но она прокручивала вечер накануне снова и снова – что она упустила? Почему она не увидела, что что-то не так? Ведь что-то должно было навести ее на мысль, предупредить… Глухо.
Если бы она хотя бы могла подготовиться – знать, что это случится. Если бы она хотя бы могла быть уверена в том, что Аня не вернется, оплакать ее… Это были ужасные мысли, и, поймав себя на них, Марина начинала плакать. Эти слезы не приносили облегчения.
Страница Ани в соцсети была открыта на ее ноутбуке, который, тщательно изучив содержимое, вернули Марине полицейские. Она тоже прочитала все, от корки до корки, все немногочисленные переписки, все посты на стене, состоящие преимущественно из мрачных картинок или аудиозаписей.
Ничего.
Ничего.
Он чувствовала, что живет в страшном сне, который не поддается логике, не знает милосердия и отдыха. Это было, как будто весь мир создан каким-то безумным творцом только ради того, чтобы мучить ее и терзать, и запасного выхода – пробуждения – из этой пыточной камеры предусмотрено не было.
Что ей делать со своей жизнью, если Аня так и не вернется? Люди с форумов, пережившие то же, что и она, занимались благотворительностью. Они заводили собак и кошек – или снова заводили ребенка. Они уходили в монастырь. Становились алкоголиками. Посвящали себя племянникам, внукам, крестникам, соседям, случайным мужчинам, мужьям, голубям с перебитыми крыльями, приютам для бездомных животных, мигрантам. Они отдавали, отдавали и отдавали, как будто это могло вернуть утраченное… Но Марина не чувствовала внутри ничего такого, что можно бы было отдать.
В день, когда пошел первый снег, Марина взяла отгул и пошла в парк недалеко от дома. Некоторое время бесцельно бродила по нему, оставляя на дорожках петляющие цепочки следов. Подошла к озеру, по дороге вспомнила, что не прихватила с собой ни хлеба, ни семечек, но на воде все равно не оказалось уток. Как будто первый снег был для них сигналом – возможно, они были на пути в теплые края или их увезли специально нанятые городом люди.
Марина все равно села на скамейку, на которую когда-то они с маленькой Аней садились, чтобы понаблюдать за тем, как несколько уток разом набрасываются на слишком большой кусок хлеба и весело летят во все стороны не слишком чистые брызги, перья и пух. Ане всегда становилось жаль самую слабую уточку – она просила у Марины все новые и новые кусочки хлеба и бросала их вбок от куча мала, и болела за свою подопечную, и радовалась, когда ей тоже удавалась ухватить еду.
Марина упорно прокручивала воспоминания об этом в голове, пытаясь вызвать в себе нежность, которую она наверняка чувствовала тогда к маленькой девочке, раскрасневшейся от удовольствия, с растрепанными ветром темными волосами, но чувствовала только тупую боль. Как будто она думала об утраченной конечности, о чем-то, что было ее частью, и о важности чего она никогда раньше не задумывалась.
Марине казалось, что, если у нее получится вызвать в себе теплые чувства к дочери, Аня – где бы она ни была – ощутит это и сможет вернуться домой. Последние дни это помогало не сойти с ума, делать вид, что концентрируешься на важном деле. Если удастся почувствовать эту нежность – она вернется домой в этом месяце. Если не открывать дверь в ее комнату целый день – она окажется в ней до конца недели. Если не позволять себе думать о том, что могло с ней случиться, до конца рабочего дня – она будет дома сегодня.
