Впервые переступив порог его дома, почувствовав тяжелый запах кошек и грязи (Максим с гордостью сообщил, что прибрался к ее приходу), Марина ощутила брезгливость.
Но удивительно, к чему только не может привыкнуть человек, когда влюблен, и на что способен закрыть глаза. Старая загаженная квартира превратится в царский дворец, а мальчик с синдромом Питера Пэна, не окончивший даже среднюю школу, – в сказочного принца, ради которого стоит рискнуть всем на свете. Тогда она совершенно искренне считала, что ей повезло.
Ее не испугали ни истории об уличных драках и многочисленных пассиях (ни одна из которых не понимала его и ни одна из которых не могла сравниться с Мариной), ни о неоконченной школе, ни даже о наркотиках. С очень серьезным, встревоженным лицом (тогда он даже побледнел, в самом деле побледнел) он скорбно сообщил, что уже очень давно не употребляет ничего серьезнее алкоголя, но поймет, если его темное прошлое отпугнет ее, хорошую девочку. Тогда она положила свою ладонь на его, дрожавшую, и приникла к его губам таким долгим поцелуем, что у обоих захватило дух.
До сих пор она была уверена – он и вправду был встревожен и трепетен, боялся ее потерять, верил во все, о чем говорил. Паутина лжи, в которой он жил, была для него такой же привычной, как для иных – традиция чистить зубы по утрам. Вера в себя была его способом выживания. Собственное «я», сотканное из смеси мифа и реальности, – его религией.
Воспоминания о некоторых эпизодах их недолгой совместной жизни всегда всплывали как-то неожиданно, словно сознание долго защищало ее от правды, мгновенно вытесняя неудобные случаи из памяти. Тот раз, когда она пропылесосила ковер, стал их первой серьезной ссорой – всегда такой нежный, воздающий ей, словно золоченому идолу, бесконечную хвалу, Максим покраснел от крика. Тогда она узнала, как сильно он ценит свое личное пространство. Позднее частью этого личного пространства оказались не только пыль на ковре, но и право не объяснять, почему он вернулся с очередной работы в день получки побитым и без денег, и подруги, чьи заколки она время от времени выуживала из-под диванных подушек.
Но в день, когда она впервые переступила порог его дома, до всего этого было далеко. Тогда при входе в коридор он мигом закрыл ей глаза широкой ладонью и рассмеялся:
– Не хочу, чтобы ты это видела. Пойдем сразу в комнату. Я там прибрался к твоему приходу.
Не слушая протестов, он легко подхватил ее на руки и понес куда-то, а из углов квартиры выползала и обнимала их затхлая темнота, словно все это время дожидавшаяся хозяина. Мысль о матери, верившей или притворившейся, что верит, в ее ночевку у подруги, вспыхнула в этой темноте на мгновение – и погасла.
В его комнате оплывали мутным воском свечи, блики огоньков дрожали на поверхности высокого зеркала над кроватью, испещренного трещинами и царапинами. На столе у кровати ждала своего часа бутылка без этикетки. Пылились у стены старые гитары. Цветы в глиняной вазе роняли на покрывало белые лепестки. Старые шторы были плотно задернуты, и Марине показалось, что ничего, кроме этой комнаты, не существует на свете.
– Я сейчас принесу еду из кухни, я приготовил с утра, – сказал Максим тихо, и она вдруг заметила, что его голос дрожит. – И в душ забегу быстро, хорошо? А то весь вспотел. Забегался, пока готовился.
Она медленно кивнула, чувствуя, как тревога шевелится где-то внутри тяжелым ворчащим зверем. Он тут же заметил это, взял ее руки в свои:
– Марина, честное слово, ничего не будет. Я не сделаю ничего, чего сама не захочешь. Я говорил тебе правду, я… Никогда ни к кому не чувствовал того, что чувствую к тебе, никогда не встречал такой девушки. С того момента, как я увидел тебя там на чердаке, я понял… Я обречен любить тебя вечно. Стал бы я говорить такое, если бы это было не так?
Она вымученно улыбнулась. Дрожь утихала.
– А если бы я оказалось тупой, как пробка, что тогда?
Он весело рассмеялся в ответ:
– Ну, не повезло бы мне. Что поделаешь?
Максим оставил ее одну, и, ожидая его, Марина раскрывала и закрывала книги, садилась на кровать и снова вставала, мерила комнату шагами и прикидывала, не сбежать ли, пока не поздно.
Он пришел после душа с влажным полотенцем на бедрах, и она не успела смутиться – спустя несколько мгновений в его умелых руках на ней самой не осталось ничего. Его нагота испугала ее, и позднее Максим поддразнивал ее этим. Но, несмотря на страх, стыдливость рухнула так быстро, что у нее, воспитанной строгой мамой на строгих книжках, до сих пор дух захватывало при одном воспоминании об этом. До сих пор никто, кроме мамы, не видел ее обнаженной, но, оказавшись перед ним без одежды, она уже очень скоро почувствовала себя на удивление естественно. Она не стыдилась – так не стыдился бы один лесной зверь другого.
Он целовал ее всю – и, конечно, был нежный шепот, который она всегда мечтала услышать. Дрожало пламя свечей, и Марину тоже сотрясала крупная дрожь, голова кружилась, и все куда-то плыло, падало, распадалось… Несмотря на душ, от него пахло потом. Этот запах пьянил.
Голые, они пили вино и смеялись, роняя сладкие капли на простыню и друг друга. Максим не обманул ее. В ту ночь он не сделал того, чего она так боялась. И в этом она тоже не могла упрекнуть его. О том, что ее так страшило, Марина умоляла, извиваясь под ним, сама – всего через несколько недель после той, первой ночи.
В какую из ночей была зачата Аня? Может быть, в ту самую, первую настоящую ночь – или в одну из последующих. Марине казалось, что жизнь только начинается, когда это случилось.
Очень быстро прошло время, заливающее всю ее жизнь небесной синевой днем и ярко-алым – ночью. Песни под гитару, которые он писал для нее и про нее, вылазки на крышу и поцелуи на нагретом за день гудроне, ночные прогулки, рисунки на снегу, пыльные сокровища, дешевое вино в высоких бокалах… С какого момента во всем этом появился изъян, нестройная нота, неровная черта? Может, с самого начала? В ту самую первую ночь, когда они гуляли вокруг чужого дома, подобного которому ни одному из них не светило никогда. Под их ногами стлался туман. Они говорили о любви. Конечно, о любви. Теперь она вспомнила.
– Моя жизнь сложилась не так, как хотелось бы. – Максим рассеянно покусывал сорванную травинку. Слова, явно бывшие не в пору молодому человеку, почему-то не звучали смешно. – Моему отцу всегда было на меня плевать. Я его не виню. Знаешь… Мне кажется, по-настоящему сильно он любил только одного человека – мою маму. Я ее почти не помню. Когда ее не стало, ему перестали быть интересны… люди. – Максим коротко рассмеялся, и в его взгляде промелькнуло что-то короткое и острое. – В том числе и я. Знаешь, все девушки, которые у меня были…
Она покраснела тогда и мысленно поблагодарила темноту, скрывшую это.
– Я искренне отдавался, но довольно быстро понял, что очень мало кто способен на настоящую безусловную любовь.
– А что ты считаешь такой настоящей любовью? – Они взяли с собой вино прямо в бутылке, и она отпила маленький глоток.
