Знахарь замер на полуслове, в его глазах мелькнуло отчаяние.
– Опять!
Студенты шутили, что Знахарь тайно влюблён в сестру Яна, но тот не обращал внимания. Выходит, правда.
– Да-а, заведутся злыдни на три дни, а до веку не выживешь, – как показалось, невпопад сказал Знахарь. – Убила кого, ограбила?
– Запрещенные стихи детям читала.
– Раньше революционеры за запрещенную литературу сидели, теперь других за то же сажают?
– Выходит.
– И что ты решил?
– Хочу на Лубянку сходить. Может, удастся её вызволить?
– Как?
– Ещё сам не знаю.
– Дай бог нашему теляти волка поймати! А если и тебя возьмут?
– Меня-то за что?
– За то, что поддерживал с нею связь. Разделял её убеждения. Помогал распространять среди студентов чуждую нам литературу… Мало ли!
– Что же, у меня выхода нет?
– Нас всех приговорили к счастью.
– Как ты не понимаешь: если я не пойду, всю жизнь буду чувствовать себя подлецом!
– Я тебя понимаю, – Знахарь будто сник весь. – Мне самому всё время кажется, что я мог сделать что-то для Михаила Ивановича… Иди. Бог не выдаст, свинья не съест!
– Спасибо. Если что, книги мои, рубаху новую себе бери. Завещаю.
– Будет-то раньше смерти умирать!
Ян думал, что пройти в ОГПУ ему сразу не удастся, но едва юноша назвал свою фамилию, как его тут же пропустили. Дежурный подробно объяснил, где пятый кабинет, в котором его ждёт следователь Гапоненко. Ян легко нашёл дверь и постучал. Какой-то военный, стоявший спиной к нему, запирал сейф.
– Моя фамилия – Поплавский, – сказал он военному.
– Надо же, как мне сегодня везёт! А ведь я только что отдал приказ о твоем аресте!
Он повернулся, и Ян вздрогнул. Перед ним стоял Чёрный Паша.
Глава восемнадцатая
Наташа Романова стояла в прихожей и никак не могла застегнуть кнопку резинового ботика. Когда торопишься, всегда что-нибудь мешает! К тому же купленный накануне белый пуховый берет оказался большим, и стоило ей наклониться, как он тут же сползал на глаза. И это в тот день, когда они начинают репетицию нового аттракциона! В сердцах Наташа выдохнула: "Черт!" и опять склонилась над ботиком. Если и сейчас не застегнется, она просто снимет и зашвырнет его под вешалку! Пусть валяется там хоть до следующего сезона!
Над дверью звякнул вместо звонка колокол: Саша смастерил его из старого судового. Романова выпрямилась и, ещё не притронувшись к замку, поняла: за дверью – БЕДА! Вдруг стали непослушными пальцы, потянувшиеся к задвижке.
Перед нею в мокром черном плаще с потемневшим от горя лицом стоял Николай Крутько. Он смотрел на Наташу и как бы сквозь неё, и звуки из его искривленного рта вылетали как бы сами собой.
– Я не знал, к кому идти… У нас так много друзей, а кроме вас пойти не к кому, – бормотал он словно во сне.
– Зайдите в квартиру! – Наташа силком втащила его в прихожую.
– Я не могу… Это опасно… Я не должен был вас подвергать… Я прокажённый, которого надо гнать от двери.
Наташа сбросила капризные боты и повела Николая за собой.
– Подождите! – он снял галоши. – А то ещё и пол запачкаю!
В кухне она усадила Крутько за стол и налила горячего ещё чаю. Он покорно выпил и впервые посмотрел Наташе в глаза.
– Светлану арестовали.
– За что? – изумилась она.
– Гумилёва детям читала!
К своему стыду, Наталья не могла вспомнить, кто это.
– Поэт, – пояснил Крутько. – Его расстреляли два года назад. Кстати, мой тезка. Он писал удивительные стихи, но, как многие поэты, был не в ладу с действительностью. Объявил себя монархистом… в большевистском государстве! Не могу знать, действительно ли он участвовал в контрреволюционном заговоре или хотел выглядеть заговорщиком… Говорят, следователь, который вёл его дело, оказался настолько грамотным, что вошёл в доверие к этому наивному романтику и читал Гумилеву его собственные стихи… Поэт так растрогался, что подписал бы, наверное, свой собственный смертный приговор. Впрочем, и других подписанных бумаг для этого хватило…
Он обхватил голову руками.
– Если бы я знал! Если бы только мог предположить! Началось-то все с ерунды. Я рассказывал Ванюшке на память стихотворение. Может, слышали?
Мой добрый кот, мой кот учёный,
Печальный подавляет вздох
И лапкой белой и точёной,
Сердясь, вычёсывает блох.
Светлана услышала и говорит: "Какой прелестный стишок! А кто это написал? " Мне бы насторожиться, вспомнить, какая она дотошная. Считает, что учитель должен знать, как можно больше и не краснеть перед учениками. Я рассказал, что знал: за что расстреляли, почему его книги сожгли… А она вдруг ужасно разволновалась: "Разве можно жечь книги?" Выходит, не все книги Гумилёва сожгли. Где-то же она раздобыла его сборник!
– Какая смелая женщина, – задумчиво проговорила Наташа.
– Она глупая! – вдруг закричал Крутько и добавил совсем тихо: – А как же я? Она обо мне подумала?!
Наталья Романова была ошеломлена: эта молодая красивая женщина, как показалось ей, не очень развитая, осмелилась выступить против своего государства. Она, плоть от плоти народа! Разве большевики не народную власть установили? Её муж сетует, что она о нём не подумала. Да могла ли бедная учительница знать, что в стране, строящей социализм, человека могут арестовать… за стихи?
– Я пойду, – превратно истолковал её задумчивость Крутько, и Наталья спохватилась: у человека горе, а она в философию ударилась. – Следователь, конечно, и сам меня вызовет, но я не хочу ждать, сейчас же пойду к нему!
После ухода Крутько Наташа приготовилась сражаться с коварным ботиком, но он застегнулся на удивление легко. Вот только с мыслями было труднее – они в беспорядке вертелись, опережая одна другую: что она могла сделать, как помочь Светлане? Впрочем, завтра из командировки в Астрахань должен был вернуться Александр, может быть, он чего-нибудь придумает?
Александр Романов вычитал как-то в старом календаре, что Ольга по-древнескандинавски "святая", а Наталья по-латински "родная", и решил, что судьба ничего не делает зря. Время святых прошло. Имело ли это значение для Ольги Лиговской? Приняв другое имя, она как будто сама изменилась. Не только внутренне, но и внешне: прежде холодноватые серо-зеленые глаза её потеплели и потеряли стальной отблеск, угловатость скул сгладилась, а губы приобрели более четкий рисунок. Волосы в короткой стрижке стали казаться гуще и пышнее. Могло быть и другое объяснение: Наташа стала матерью, расцвела как женщина, но всё равно это совпало с её новым именем и потому выглядело как новое рождение. Рождение образа современной молодой женщины, жены советского моряка и большевика. Она уже ничем не напоминала растерянную, не приспособленную к жизни аристократку, которая по несчастливой случайности осталась в негостеприимной для её класса России.
