А вот теперь я гадаю: может, по ночам Грэнни Энн лежала без
сна и вспоминала прошлое и то, как она танцевала «Лебединое озеро» перед
царицей и великими княжнами? Или все это давно быльем поросло и она была
благодарна судьбе за возможность сделать вторую попытку, за мирное обеспеченное
существование с нами в Вермонте? Эти две ее жизни слишком разительно отличались
одна от другой. Они отличались настолько, что нам было проще позабыть о прошлом
и вообразить на ее месте совершенно другую личность, ничуть не похожую на ту,
что когда-то покинула Россию. И за все эти годы она ни разу не пыталась бороться
с этим заблуждением. В ответ мы то ли позволили ей, то ли вынудили ее навсегда
похоронить прошлое и превратили в близкое, понятное существо, с которым было
так спокойно и удобно. В моих глазах она превратилась в вечную старуху и как бы
утратила собственную молодость. В глазах моей матери она выглядела слишком
непритязательно, чтобы быть известной балериной. В глазах ее мужа она не могла
принадлежать никому на свете, кроме него. Он даже слышать не желал о том, что
когда-то у нее были отец и братья. Им положено было оставаться в том навсегда
погребенном мире, куда ей не было возврата. Наверное, он был бы рад вообще
лишить ее воспоминаний.
И она действительно принадлежала ему – душою и телом, –
пока он не умер и не оставил ее нам. Но тогда она стала больше моей, чем
маминой. Между Грэнни Энн и мамой никогда не существовало той близости, что
связывала нас. Моя дорогая бабушка, она была для меня всем… Это ее вера в чудо
сделала меня тем, кем я стала, ее мечты о дальних странах помогли набраться
отваги покинуть Вермонт. После колледжа я отправилась в Нью-Йорк, нашла работу
в рекламном агентстве, вскоре вышла замуж и родила троих детей. Мне в мужья
достался прекрасный человек, мы с ним отлично ладили, и вот уже семь лет я
оставалась дома, с детьми. Однако я собиралась вернуться на службу, когда дети
подрастут и не так будут нуждаться в постоянной опеке. А пока моей главной
обязанностью было сидеть с ними дома и печь пирожные.
Когда-нибудь, на склоне лет, когда я совсем состарюсь, мне
бы очень хотелось хоть немного походить на Грэнни Энн. Мне бы хотелось так же
раскатывать по кухне на роликовых коньках и не бояться пойти на каток, куда
прежде ходили мы вдвоем и где я по-прежнему бываю довольно часто. Я бы хотела,
чтобы мои дети и внуки улыбались, вспоминая обо мне и о тех вещах, что я делала
для них. Пусть они навсегда запомнят наши рождественские колокольчики, и
увешанную игрушками елку, и густое горячее какао – точно такое же, какое
готовила она, пока я делала уроки. Я бы хотела, чтобы моя жизнь что-то значила
и для них, но не так, как получилось у нас с Грэнни Энн. Они непременно должны
знать всю мою подноготную с самого рождения: и почему мы переехали сюда, и как
нежно и горячо я любила их отца.
Впрочем, в моей жизни не было места загадкам, таинственным
недомолвкам и невероятным взлетам судьбы – таким, как ее танец в «Лебедином
озере» в последние часы Российской империи. Это оставалось за пределами моего
понимания – какой была ее прежняя жизнь и от чего ей пришлось отказаться,
отправляясь за океан. Я не представляла, как можно выдержать этот обет молчания
и никогда ни единым словом не обмолвиться обо всех, кого пришлось потерять. Я
не представляла, как можно жить в сонном, благопристойном Вермонте после того,
как ты приехал из кипевшей страстями России. Наверное, теперь я жаждала
приоткрыть завесу тайны еще сильнее, чем этого желала она сама. Может быть, все
эти годы нам слишком не хотелось думать о том, что ее звали когда-то Анна
Петровская и она была танцовщицей? И она уважала наше желание видеть в ней
простую и понятную Грэнни Энн – жену, мать и бабушку. Так было намного
спокойнее – не надо было мучиться мыслями о том, что в нашей жизни чего-то не
хватает. Что мы для нее можем показаться менее значительными, чем ее прошлое и
то, кем она была. Мы раз и навсегда закрыли глаза на ее память, и боль от
потерь, и скорбь о погибших, и на сожаления о прошлом – как будто его не было
вовсе. Но сейчас я всякий раз раскаиваюсь в этой намеренной слепоте, стоит
подумать о Грэнни Энн. Меня снедало жгучее желание увидеть ее молодой, побывать
вместе с ней в ее юности.
Посылку пришлось отодвинуть в сторонку, чтобы Джеффу и
Мэттью было где лепить рождественские колокольчики, посыпая зеленой и красной
пудрой и тесто, и меня. Но и это было не все – пока Кэти ставила в духовку
кексы, сахарная глазурь неведомым образом успела покрыть с головы до ног и ее,
и меня, и половину кухни в придачу.
Когда наконец мне удалось загнать их всех в постель, было
уже очень поздно, и из Чикаго позвонил Джефф. Он сильно вымотался за этот день,
но был доволен тем, как прошло совещание. К этому времени я совершенно позабыла
о посылке и случайно наткнулась на нее уже ночью, когда зашла в кухню
что-нибудь выпить на сон грядущий. Она по-прежнему стояла в дальнем углу,
только теперь с бечевки свисали потеки белой глазури, а верх был присыпан
крупинками синей и алой пудры.
Я осторожно подняла коробку, стряхнула с нее пудру и
поставила перед собой на кухонный стол. Туго завязанная бечевка никак не хотела
поддаваться, и я провозилась несколько минут, пока сумела ее распутать. Посылку
прислали из дома для престарелых, в котором Грэнни Энн провела последний год
своей жизни. После похорон я уже побывала там, чтобы поблагодарить персонал за
доброту и заботу, и забрала все ее вещи. Впрочем, они оказались настолько
ветхими, что не было смысла их хранить, разве что небольшая пачка фотографий
наших детей да несколько потрепанных книжек. Я забрала всего лишь одну книгу
русских стихов – самую ее любимую, а остальное оставила сестрам. Кроме этой
книги, из важных для нее вещей мне на память осталось обручальное кольцо,
изящные золотые часы, которые дедушка подарил ей перед свадьбой, и пара
сережек. Она как-то призналась мне, что часы были первым подарком, полученным
ею от деда. На протяжении их долгой совместной жизни он не очень-то баловал ее
подарками и знаками внимания, хотя относился с преданностью и заботой. Еще я
забрала с собой старинный кружевной пеньюар и тут же поспешила спрятать его в
дальнем углу гардероба. А все остальные вещи раздала там же, на месте. И теперь
понятия не имела о том, что же еще могли мне прислать из дома для престарелых.
Сняв плотную оберточную бумагу, я увидела большую квадратную
коробку, размером примерно с картонку для шляпы, и при этом довольно тяжелую. В
коротенькой записке сообщалось, что коробку нашли на крышке ее гардероба и что
было бы желательно уведомить сестер о ее получении. Теряясь в догадках, что же
спрятано в этой коробке, я сняла крышку и невольно охнула, когда увидала их.
Они выглядели точно так, как я их запомнила: ветхий, потускневший атлас, ленты,
которые обвязывали вокруг лодыжек, выцвели и истерлись. Да, это были они, ее
старые балетные туфельки. Те самые, что я когда-то, много лет назад, нашла на
чердаке. Те самые, в которых она выступала в последний раз, перед тем как
покинуть Россию навсегда. В коробке оказалось много других вещей, и среди них
золотой медальон с мужским портретом. У серьезного, статного незнакомца были
тщательно ухоженные и расчесанные борода и усы, и в те времена он наверняка
считался очень красивым мужчиной. А глаза… глаза были совсем как у нее – они
жили и смеялись на этой старинной пожелтевшей фотографии, хотя лицо незнакомца
хранило важную, сосредоточенную мину. Мне попались и другие снимки с мужчинами
в военных мундирах – наверное, это были ее отец и братья. Во всяком случае,
один из этих юношей просто поразительно походил на нее. А еще я нашла маленький
портрет ее матери, кажется, мне доводилось видеть его и прежде. Вместе с
фотографиями хранилась театральная программка «Лебединого озера» и групповой
снимок юных, улыбчивых балерин. В самом центре стояла изящная красавица, чьи
точеные черты и сверкающие глаза оставались неизменными все эти годы. Мне не
составило труда узнать в ней Анну. На снимке она выглядела потрясающе
прекрасной и невероятно счастливой. Она весело смеялась в объектив, и
окружавшие ее подруги смотрели на нее с искренним уважением и приязнью.
