Однако сама такая динамика взаимодействия России и Европы порождает основной вопрос, ради ответа на который мы и предприняли наше исследование: почему имперское начало в Руси/Московии/России столь прочно? Ведь история Европы тем и отличается от византийской или монгольской, что европейские государства Нового времени оказались единственными, кто смог создать огромные империи, но — в отличие от Древнего Рима, Византии или Монгольской империи — не лишиться собственных государственности и идентичности в процессе их разрушения. Они были первыми, для кого имперскость имела глубоко вторичное значение, а вся европейская история последних двух веков может трактоваться как формирование опыта преодоления имперских черт — иногда более болезненная, иногда менее. Россия же на фоне Европы была и остается страной, совершенно неспособной отказаться от имперской сущности и воспроизводящей ее снова и снова в самых разных исторических условиях (нынешние, разумеется, гораздо менее благоприятны для этого, но это уже частности). Именно этот вопрос и занимал нас при выработке плана нашей книги — но для ответа на него придется перейти от исследования внутренней сути российской имперскости (а именно этим мы пока и занимались) к анализу ее пространственной экспансии и принципов функционирования. Однако прежде чем к этому приступить, подведем некоторые итоги первой главы.
Три рецепции в исторической перспективе
Все сказанное выше позволяет создать общее впечатление о совершенно особом пути русского/московского/российского общества и государства. Эти три этапа в истории нашей страны явились продуктами трех описанных нами рецепций — но продуктами особенными, проявившимися не только в статике, но и в динамике. В свое время великий социолог Д. Белл, говоря о различных технологических периодах в общественном развитии, подчеркивал: «Постиндустриальное общество не замещает индустриальное, так же как и индустриальное общество не ликвидирует аграрный сектор экономики. Подобно тому, как на древние фрески в последующие эпохи наносятся новые и новые изображения, более поздние общественные явления накладываются на предыдущие слои, стирая некоторые черты и наращивая ткань общества как единого целого»
[288], а «новые тенденции не замещают предшествующие общественные формы как „стадии“ общественной эволюции; они часто сосуществуют, углубляя комплексность общества и природу социальной структуры»
[289]. Эти слова в полной мере применимы и к истории Руси/Московии/России. Каждая рецепция придавала обществу новый импульс и новый вектор развития, но все они располагались как бы в разных плоскостях, и поэтому на каждом новом историческом этапе мы скорее видим именно добавление нового качества, но не отрицание прежнего.
Византийская рецепция не отменила дохристианского общинного характера русского общества, не сформировала новой системы собственности, не упорядочила принципы наследования, не принесла на Русь кодифицированной системы права. В то же время она обеспечила своеобразные синтез и взаимопроникновение религии и власти, церкви и государства, заложив тем самым основы представлений как о божественности государя, так и о подчиненной роли церкви по отношению к светским властям. Она познакомила Русь с православной версией христианства, что имело два принципиальных следствия: с одной стороны, указание на общность православных народов (что впоследствии не раз реанимировалось в российской истории в форме то панславизма, то «русского мира»), и, с другой, постановка религиозной идентичности выше национальной (что прослеживалось вплоть до краха Российской империи, когда внимание обращалось на крещеность человека, а не на его родословную). Эта рецепция провела такие тонкие воображаемые линии исторической преемственности и создала такие мифологемы, которые сформировали в русском народе представления о его мессианском характере и его уникальном историческом предназначении. Следует отметить, что основные «инъекции» византизма оказались столь глубокими, что они не были искоренены ни во времена монгольского ига, ни в период «европеизации» России, ни даже тогда, когда большевики на протяжении десятилетий пытались уничтожить сами воспоминания о религиозной культуре. Даже утрачивая связь с истоками, даже оборачиваясь чуть ли не в свою противоположность, представления об особом пути и исторической роли русского народа, его общинности и мессианстве, о «прирожденном государе» и «симфонии» власти и церкви раз за разом проявлялись в структурах повседневности и оказывали если не определяющее, то весьма существенное влияние на исторический путь страны. Сегодня мы видим, что, будучи на каком-то этапе загнаны далеко вглубь коллективного бессознательного, все они стремительно возвращаются на поверхность, как только на них возникает спрос.
Монгольская рецепция не отменила ничего из привнесенного византийской; все идеологические догматы сохранили свое значение — более того, они скорее даже окрепли, выступая реакцией на внешнее принуждение. При этом монгольские практики существенно углубили элементы византийского порядка; к идее «прирожденного государя» добавились представления о единстве центральной власти и исходящих из нее всех остальных властных полномочиях, а также о том, что закон выше права, а воля государя выше закона, — и какими бы упорными ни были попытки искоренить эти представления, они оказались исключительно устойчивыми. В условиях формирования предельно централизованного самодержавного государства была утверждена условность любой собственности, а подданные оказались низведены до положения полурабов, какими они были в монгольских ордах; по какой-то странной случайности это состояние любви к попирающей человека власти считается проявлением патернализма. При этом данная рецепция добавила к и ранее присутствовавшему в русском народе стремлению к экспансии ощущение привычности гигантских сухопутных пространств и умение управлять покоренными народами посредством выстраивания сложных систем вассалитета и обеспечения религиозной толерантности. К византийскому восприятию окружающего мира как пространства, открытого для проповедей и прозелитизма, прибавилось осознание его как источника опасности и угроз, которое осталось в русском народе на долгие столетия и до сих пор выступает самым эффективным инструментом его мобилизации. Чем дальше расширяли русские свои владения, тем большего им хотелось достичь и тем более враждебными казались еще неосвоенные окраины мира, — это присутствующее в нас и сегодня чувство возникло в период монгольской рецепции.
Европейская рецепция, которая стала третьей в истории России, оказалась удивительным примером того, как рационализм Нового времени и передовые технологии, производственные и военные, будучи переняты отстававшей в своем развитии страной, обеспечили ее впечатляющий скачок, не изменив при этом почти ничего в фундаментальных основах общества. Ни византийская, ни монгольская рецепции не были способны придать обществу устойчивое поступательное развитие: и в том и в другом случае оно оказывалось в тупике — идеологическом, усваивая миф о собственном мессианстве, или территориальном, расширяясь до дозволенных географией пределов и упираясь либо в них, либо в готовых к сопротивлению соседей. Европейская рецепция также не обеспечила такого развития: как и две прежние, она дала России возможность достигать того же уровня, каково достигали страны-«доноры», но практически сам факт его достижения во многом казался реализацией цели, и первоначальный динамизм утрачивался. При этом европейская рецепция, наслоившись на результаты и последствия первых двух масштабных заимствований, принесла в Россию совершенно искаженное понятие эффективности: если для европейцев таковой считалось достижение максимального результата с использованием минимальных усилий и средств, то для мессианской страны с монгольскими практиками власти и подавления эффективным стало считаться достижение поставленной повелителем цели в обозначенные сроки безотносительно затраченных сил. Именно такой синтез привел к тому, что технологические достижения, которые призваны были раскрепостить европейца, на деле сделали русских (а позже — советских) людей еще более угнетаемыми государством, а экономику и политическую систему страны оставили столь же неспособными к естественному поступательному развитию, какими они были и прежде.
