Перед самыми праздниками он сумел съездить туда еще раз и, так как супруга была занята в тот день весенним шоппингом, позвонил Дольке и предложил составить ему компанию. Дочка была так рада, что примчалась к нему в офис задолго до назначенного срока и сорок минут просидела у Полинки, болтая и попивая кофе, пока отчим заканчивал свои дела.
От увиденного Долька пришла в восторг.
– Классно, – восхитилась она. – Настоящая готика!
– Какая ж это готика? – удивился Малахов. – Готика – это же совсем другое. Соборы там всякие высоченные, окна узкие… А тут все совсем не так.
– Ой, Вит, ты все равно не поймешь, – отмахнулась девочка. – Готика – это все, что мрачно.
– Разве этот дом мрачный? Мне он, наоборот, кажется таким добротным, уютным…
– Да ладно, не заморачивайся. Клевый хаус. Ты его купишь, да?
– Очень надеюсь…
Джозеф больше не появлялся. Налаженные связи между их компаниями, к счастью, не прервались, но личных контактов больше не было. Американец не только не звонил, но и не брал трубку, когда Виталий набирал его номер. Очевидно, он разобиделся не на шутку. Малахов даже подумывал о том, не позвонить ли Наташе, но решил, что в сложившейся ситуации от этого будет еще хуже.
На майские они с Ланой вырвались на недельку «погреться» на Лазурный берег, в Сен-Тропез. Но даже там, под жарким южным солнцем, мысль о «Черной радуге» их не оставляла и очень скрасила им отпуск. Обычно супругам, когда они надолго оставались вдвоем, просто не о чем было говорить. Теперь же они с увлечением обсуждали будущее поместье, представляли себе отделку и планировку дома, лежа на пляже или сидя в кафе, рисовали схемы или чертили предполагаемые границы своих владений на распечатке карты и даже просыпались среди ночи, чтобы поделиться друг с другом пришедшей в голову мыслью.
На отдыхе у Виталия даже случилось маленькое приключение. На их счастье, русских в пятизвездочном отеле было немного, но на том же этаже, где жили Малаховы, остановились и две сестры из Санкт-Петербурга, обе восхитительно хорошенькие, голубоглазые, златокудрые, румяные и белокожие, точно немецкие фигурки из фарфора. Младшая, Катенька, была еще не замужем, старшая, Анечка, имела мужа и четырехлетнего сынишку, но благоверный не смог освободиться от работы и отправил на отдых жену с сестрой и ребенком. Виталию очень понравились «фарфоровые сестрички» и, пока супруга не видела, он вовсю кокетничал с ними, особенно с младшей, но вышло все наоборот. Однажды Лана и Катенька, прихватив с собой мальчика, отправились пройтись по магазинам, а Анечка осталась в отеле. Малахов только-только прилег отдохнуть, как дверь его номера распахнулась и на пороге появилась Анечка в черном кружевном халатике на голое тело, очень эффектно оттенявшем ее белоснежную кожу. «Ну что же ты? – проворковала она, прижимаясь к Виталию и кладя ему руки на плечи. – Я тебя жду-жду, а ты не идешь и не идешь…» Словом, отпуск удался на славу.
А в первый же день, когда он вернулся в контору, прямо с утра раздался этот звонок.
– Виталий Павлович, – прочирикала Полинка, – вас тут спрашивает некая Россихина. Утверждает, что звонит по личному делу, которое вас очень интересует. Будете говорить?
– Да-да, конечно! – Малахов даже несколько растерялся от неожиданности.
– Виталий Павлович?
– Да, это я.
– Россихина Ирина Васильевна. Я звоню вам вот по какому поводу, – голос женщины, явно уже пожилой, звучал как-то тускло и на удивление бесстрастно – в нем не было вообще никаких эмоций. – Сегодня ночью моего мужа увезли в больницу, у него был приступ… Он просил передать вам, что согласен продать тот участок земли вместе с домом. Предложенная вашими людьми цена его устраивает.
– Что с ним? – поинтересовался Малахов, но собеседница не захотела отвечать на вопрос:
– Какая вам разница? Вы получили его согласие, вам мало? Приезжайте к нему, он готов подписать все ваши документы. Только просит сделать это как можно скорее…
– В какой он больнице?
– В Первой градской.
– Спасибо, я вам очень призна… – начал было Виталий, но она неожиданно его перебила:
– А я вам нет. Прощайте и будьте вы прокляты!
Эти слова, произнесенные абсолютно бесстрастным голосом (позже Виталий догадался, что женщина, видимо, находилась под воздействием сильных успокаивающих средств), прозвучали как-то особенно страшно.
Малахов еще некоторое время сидел с пищащей трубкой в руках, потом набрал Полинку:
– Срочно Аркадия ко мне!
Он вкратце изложил своему помощнику суть только что состоявшегося разговора и на всякий случай осведомился:
– А ты, случаем, того… Не перегнул палку?
Лицо Лошманова было невинно, как у младенца на крестинах:
– Ну что вы, шеф, как можно? Все было в рамках приличий, никаких силовых воздействий. Так, несколько раз встречались, поговорили по душам…
– Почему же она так разозлилась на меня? Ведь мы не виноваты в его болезни! Правда ведь, не виноваты?
– Ну конечно нет, шеф! – торопливо заверил его Аркадий. – Просто так совпало. Старый человек, дорожил он этой хибарой, жалко было расставаться… Но и деньги нужны. Понервничал, пока решался, – и вот результат. А жена, естественно, нас с вами обвиняет, кого же ей обвинять? Хотя, по большому счету, вы ей ничего плохого не сделали. Наоборот, можно сказать, даже облагодетельствовали. Теперь им есть на что остаток своих лет доживать, да еще и на похороны хватит. Так что – едем в Первую градскую? Надо же еще нотариусу позвонить.
– Да, как говорила бабушка, что бог ни делает, все к лучшему… – задумчиво пробормотал Малахов.
– …только худшим из возможных способов, – закончил Аркадий и исчез за дверью.
Посещение больницы вызвало в душе Виталия крайне неприятное ощущение. Обветшалые здания, давно требующие ремонта, высоченные потолки, широкие коридоры, обязательные голубые пластиковые бахилы на ботинках, хотя сам персонал ходит по корпусам в той же обуви, что и по улице… Запах лекарств, дезинфекции и одновременно затхлости – как такое может сочетаться? Палата на четверых, странной формы кровать, больше напоминающая каталку, рядом капельница, на постели укрытый почти по самое горло седовласый мужчина. На вид ему было около восьмидесяти, хотя это могло быть и обманом зрения – иногда в болезни человек набирает… нет-нет, не вес. Набирает годы, которые он еще не прожил, они как будто наваливаются на него, проникают в его тело, искажая лицо, взгляд, руки, расписывая их старостью, точно темно-коричневой краской…
Писатель не задавал никаких лишних вопросов. Кивком ответил на приветствие и хрипло попросил:
– Давайте, что там надо подписать…
Нотариус, миниатюрная крашеная блондинка лет тридцати, опустилась рядом с ним на обтянутый продранным кожзаменителем стул, неловко пристроила на колени портфельчик, стала доставать какие-то бумаги. Малахов молча смотрел в окно. И день-то, под стать его состоянию, был серый, пасмурный… Будто и не весна вовсе.
