Слава? Но по его мыслям и разговорам я уже понял, что как раз он находится в зените своей славы. И при этом она для него совсем не важна…
Деньги? Но, судя по всему, этот человек более чем обеспечен. Он и знатен, и богат, и обласкан императрицей. Что еще такому желать? Может быть, любви?
Я взял листок с любовным четверостишием, тот самый, который был разрисован сердечками, пронзенными стрелами. По всему было видно, что мой сочинитель томится в любовных сетях, но не желает вырываться из этого сладкого плена. В комнате отыскалось и много черновиков к этим стихам. Отвергнутые строфы были по нескольку раз перечеркнуты, вариантов было много, но ни один из них, очевидно, автору не приглянулся. Я медленно и внимательно изучил все его наброски, – да, что-то у него здесь явно не клеилось, это чувствовалось. Неожиданно для себя я стал подбирать те самые слова-откровения, которых так не хватало спящему. Сначала бормотал их про себя, пристраивая так и эдак к незаконченным виршам, потом на глаза попалось перо, которым писал влюбленный.
Ну, конечно же! Из-под гусиного пера, такого земного и грубого, не могли родиться те самые заветные слова. Я выдернул свое, из левого крыла, тонкое, белое… Обмакнул в медную чернильницу мягким упругим концом, провел прямую линию – так, для пробы, вывел несколько букв того языка, на котором писал сочинитель: «аз», «буки», «люди», «глагол»…
В течение всей ночи я испытывал неведомое мне до сих пор наслаждение. Казалось, во мне бил чудесный источник, выплескивавший целые потоки образов, один причудливее другого. Я исписал не один лист бумаги, играя словами то так, то эдак. О, Всевышний, какое же это было блаженство! Во многом сродни тому, что я испытывал, продумывая план сближения Эльзы с королевским советником, но другое – ярче, сильнее. Именно в тот миг мне открылось, что Господь, создавая землю и человека, не просто делал важную работу, нет! Он получал от нее удовольствие, ни с чем не сравнимое наслаждение творчества… Это озарение стало таким откровением для меня, что я даже испугался. Ведь мы, ангелы, привыкли относиться к сотворению мира и управлению им как к непростому, но необходимому труду. Теперь я был почти уверен, да нет, я уже знал, что ошибался. Это не было тяжелым трудом, это называлось другим словом – «блаженство». И я в тот миг всей душой позавидовал Создателю: он может позволить себе это всегда – и сегодня, и завтра, и послезавтра… Очень хотелось тут же поделиться с кем-нибудь этими мыслями, но я понимал, что делать этого не стоит. Не пристало ангелу обсуждать Всевышнего и процесс творения, наверняка товарищи не поймут меня. Если только Иволга… С ней я мог разговаривать о чем угодно, поскольку всегда был уверен в своей подруге.
Когда ночной мрак стал постепенно таять и первый тонкий солнечный луч потерся о мою щеку, я в изнеможении откинулся в кресле. Эта ночь озарила мой путь новым светом, и в этом мне помог сочинитель, тихо спавший рядом. Я по-своему отблагодарил его, дописав за него любовное послание:
Но только принесите приятную мне весть,
Скажите, что еще мне любить надежда есть.
Я нрав такой имею, чтоб долго не вздыхать,
Хороших в свете много, другую льзя сыскать…
В соединении с первыми четырьмя строфами поэта мои вирши смотрелись вполне гармонично. Они должны будут ему понравиться. А уж если бы он знал, что стихи эти еще и принесут ему любовь… Которая родится из ревности, вызванной этими строками. Удивительные все-таки существа эти женщины! Они могут быть совершенно равнодушны к кому-то, но один только намек на соперничество способен вмиг разбудить в их душах самые страстные и пылкие чувства…
Я бросил прощальный взгляд на лист бумаги, исчерканный моими пробами пера. Да, конечно, эти строки останутся на века, они – да, да, и они тоже! – обессмертят поэта. А он все спал и спал, хотя за окном уже было совсем светло.
Без всякого сомнения, Наверху все видели и уже знали о моем поступке. За попытку прикоснуться к Святая святых – Творчеству – меня могли наказать и даже обвинить в желании сравняться с Всевышним. Но мне в тот момент было все равно, я ничего не боялся. За одну ночь созидания я готов был платить долгими веками скучной канцелярской работы. Теперь я точно знал, чего именно хочу и к чему буду стремиться. Я открыл в себе неведомую раньше жажду – жажду сочинительства. Я понял: мои робкие попытки разнообразить судьбу Эльзы были не чем иным, как стремлением творить, созидать.
Мои утренние размышления прервал ангел-хранитель поэта. Он появился как раз в тот момент, когда я решал, куда положить свое перо – подарок спящему подопечному за мое прозрение.
– О, так ты здесь? – изумился он, как будто могло быть иначе.
– Конечно же, я здесь. Заменяю тебя. Ты ведь, говорят, немножко увлекся…
– Ой, увлекся, тоже скажешь! – обиделся мой коллега. – Обычное дело – взять свою долю вина. В том монастыре на севере Италии, куда я иногда наведываюсь, к этому уже привыкли. Монахи, заглядывая в сосуд, так и говорят: «Ну вот, слава Всевышнему, поубавилось зелья. Значит, ангелы уже побывали и, по всему видать, остались довольны, раз забрали свою долю». В последний раз они, правда, немного удивились, увидев, как мало осталось вина… Быть может, ты и прав, я действительно слишком увлекаюсь… – задумался вдруг он. – А с другой стороны, что я могу поделать? Ты же сам видишь, – он указал крылом на спящего поэта, – какое мне сокровище досталось! Знаешь, как я от него устал?
Негоже нам, ангелам, испытывать такие чувства, но в тот момент я действительно разозлился на своего собрата.
– Как от него можно устать? – только и смог выдохнуть я. – Ведь ты охраняешь великого поэта!
Коллега только усмехнулся в ответ.
– Ты не представляешь, сколько с ним хлопот. Да, стихи он пишет неплохие, этого не отнять. Но зато характер у него ох и трудный! За пятьдесят уже, а все никак не угомонится. Со всеми перессорился, с родными судится, на бывших друзей эпиграммы пишет… А эти его постоянные столкновения с вышестоящими! То его выгнали из театра, для которого он пьесы сочинял, то он впал в немилость у главнокомандующего… Раньше за него государыня императрица заступалась, а теперь и она на него осерчала. Почти всю свою жизнь мой подопечный на кого-нибудь обижен и сам постоянно кого-то обижает. Признаться, – он зачем-то оглянулся, покосился на спящего подопечного и понизил голос до шепота, – я даже его немного боюсь.
– Ты? Боишься? – я был удивлен. Никогда не слышал, чтобы ангелы опасались тех, кого охраняют.
– Да. В гневе он страшен и просто не владеет собой. Это чудо, что он еще никого не убил. Мне кажется… – Мой собеседник сделал паузу, снова оглянулся по сторонам и доверительно шепнул мне на ухо: – Он и на Всевышнего гневается.
– Да ну, ты преувеличиваешь, – неуверенно возразил я.
– Ничуть. Раз всё и все в этом мире вызывают у него ярость, стало быть, он гневается и на того, кто этот мир создал.
Оспорить его слова было сложно. Однако я попробовал.
– Но ведь он талантливый сочинитель, и ему многое можно за это простить, – заступился я за спящего.
