– Купи себе, чего там тебе надо…
И при этом брат на ее глазах превращался в совершеннейшую бабу. По-бабьи ухаживал за Максом, убирал за ним, стирал, гладил и даже стал готовить – чего сама Вика не очень-то любила делать.
* * *
Макс Бирюков за свои двадцать семь лет уже не раз успел посмотреть смерти в глаза. Нет, он не занимался экстремальным спортом, не служил в милиции и не воевал в горячих точках. Он попал в десять лет в детдом.
Отец Максима, шофер-дальнобойщик, расшибся на многотонной фуре, когда в него врезалась легковушка. Легковой машиной управляли какие-то пьяные подростки. В той аварии не выжил никто. Когда директор предприятия, на котором работал отец, объявлял скорбную новость маме, Максим был дома. Он услышал, как директор рассказывал, что отец в аварии не виноват, водителем он был от бога. Он специально пустил машину в кювет, надеясь не зацепить петлявшую по дороге пятерку, но уже ничего нельзя было сделать.
Через неделю после похорон, когда казалось, что все поминки, приличествующие случаю, должны были бы закончиться, мальчик пришел из школы и увидел у матери на столе бутылку водки.
– Ты что, мам? – Он почувствовал, что во рту у него все пересохло. В их городке многие женщины пили, и он очень испугался.
– Уйди, урод, отсюда, – выдохнула мать и бросила в него тарелку. Та с грохотом ударилась о стену и вдребезги разбилась. Максим понял, что она безобразно пьяна. Во время похорон она почти не приходила в себя, ее отпаивали успокоительными и накачивали транквилизаторами, а теперь сознание стало потихоньку возвращаться к ней, а вместе с ним и обострялась боль утраты.
С тех пор мать стала спиваться. Постоянно, чуть не до драки, ссорилась со свекровью, которая никак не могла простить бывшей невестке смерть сына. Каким-то иррациональным образом она считала, что именно та виновата в его гибели – «заездила мужика». Когда между матерью и бабкой начинались такие вот безобразные скандалы, Макс всегда норовил удрать из дома подальше.
Сначала мама пьяная приходила домой и падала прямо на полу. Сын, жалея, укутывал ее, спящую, одеялом, чтобы не простудилась. Но позже она и вовсе перестала являться, пропадала сутками, а иногда и неделями. И кончилось все тем, что ее лишили родительских прав, а Максима определили в детский дом. Бабушка к тому времени уже умерла.
Мать ни разу не навестила его. После того как он покинул детдом в восемнадцать лет, он пытался найти ее, но по прежнему адресу она не жила, дом стоял заколоченный. Что с ней стало, никто не знал, а может, просто ему не говорили.
Когда он зашел к соседу, жившему напротив, тот долго молчал, смотрел в пол, а потом медленно проговорил:
– Продала она тут дом сразу же. Как тебя отобрали, так сразу и продала. И уехала. А куда, никому не сказала.
А потом до него дошли слухи, что давно, почти сразу после суда, в соседнем озере нашли неопознанный труп женщины. Говорили, что эта женщина накануне познакомилась с какими-то заезжими жуликами, что они вместе гуляли, а потом жулики исчезли. Все, кто это рассказывал, добавляли, что никто не опознал ту женщину, что могло быть всякое, но Максим сердцем почувствовал, что речь идет о его матери и ее уже давно нет в живых. Ему вдруг захотелось напиться в тот день до беспамятства, но он вспомнил, как умерла его мать, почему-то страшно разозлился и дал себе зарок: что бы ни случилось в его жизни, он никогда не будет пить.
А тогда, в десять лет, он стоял у двери, прижимая к груди только что выданное одеяло, смену одежды и ботинки, и напряженно всматривался в лица толстой директрисы с обесцвеченными перекисью перманентными кудрями и завхоза, пропитого мужика с красным лицом. Сегодня его, Максима Бирюкова, привезли из приемника-распределителя в его будущий дом, в котором ему предстояло оставаться до совершеннолетия. Он ждал, когда взрослые решат его судьбу, но тем все было некогда, телефон на столе у директрисы постоянно звонил, и ей приходилось отвлекаться. Директриса мешала чай в стакане и, не обращая никакого внимания на маленького посетителя, орала в трубку:
– Мне нужен линолеум, позвони в роно! Во второй палате кровать сломалась! На той неделе к нам самодеятельность приедет, мать их так, нужно как-то принять их, актовый зал в порядок приведи. Картошку сегодня не вари, у нас еще вчерашняя осталась, придумай что-нибудь. Все, до связи.
Она шумно выдохнула и бросила трубку на аппарат. Завхоз открыл было рот, но сказать ничего не успел, снова раздался звонок, и директриса, многозначительно ему кивнув, сняла трубку и снова заговорила:
– Да-да, слушаю. Мне нужно двадцать пар ботинок, десять брюк и десять кальсон. Ну, выбери там что попроще, мне их одевать не во что. Все, милая, давай.
Наконец она освободилась и взглянула в упор:
– Давай, Сергей Петрович. Ни минуты нет свободной, все время головная боль какая-то. Хоть с ними ходи и все делай за всех. А это у нас кто?
– Максим Бирюков, вчера звонили, сегодня из соцслужбы привезли.
– Да-да, помню, подойди сюда. Ну, что скажешь, Бирюков?
Максим молча пожал плечами. Что такого он может сказать директрисе, он не знал.
– Эх, сдается мне, учиться ты не любишь, а, признавайся? Я ведь в людях хорошо разбираюсь, двадцать лет уже директорствую.
Макс ответил слегка презрительным взглядом.
– Когда я что-то спрашиваю, нужно отвечать, а не молчать. Понятно?
– Понятно.
– Ну ладно. Мне вот что интересно, они что там, совсем с ума посходили? – обратилась она к завхозу, откинувшись на кресло и яростно жестикулируя. – Ну куда я его дену? У меня и так все чуть не на потолке спят. Я же им говорила, мест нет, Петрович!
– Да не знаю я, я-то тут при чем?
– Ну, конечно, никто ни при чем. А мне что теперь? На голову его посажу себе?
Петрович молчал, только сопел. Видимо, подобные сцены повторялись тут каждый раз. Наконец директриса выдохлась и проговорила медленно:
– Ладно, определишь его в восьмую.
– Заклюют его в восьмой, там Парамонов и старшие ребята, – робко предположил Петрович.
– Ну а куда еще? Больше некуда! Пусть учится общаться с коллективом, – в голосе директрисы появились визгливые нотки. – Эй, ты, как тебя, Бирюков, послушай-ка меня.
Максим нехотя поднял голову. Теперь директриса бесцеремонно рассматривала его как некий предмет, который некуда поставить или который не подходит цветом в ее гостиную. Он исподлобья отвернулся.
– Ты морду-то не отворачивай. Если будешь хулиганить, у нас с тобой разговор будет короткий. У меня порядки тут простые, Петрович знает, да, Петрович?
Завхоз из вежливости коротко поддакнул.
– Так вот, миленький, с сегодняшнего дня ты наш воспитанник. И мы должны тебя воспитать как подобает, раз мамка твоя не справилась. Два предупреждения – это предел. На третьем погоришь – отправишься в карцер. А в карцере, спроси ребят, не сахар. Выть будешь – не выпущу. Будешь сидеть там, пока шелковым не станешь.
