– А дальше по этому учебному плану что? Великие умозаключения?
– Великое отчаяние. – Вера наконец поднялась с пола, и я заметил собранный чемодан позади нее.
– И все? – спрашивал я больше про нас с ней, чем про буддистов.
– И все. Скорее всего. Но может и озарение прийти. А может не прийти. Фиг знает.
– А с нами что? – решился я прояснить ситуацию.
– Я не вижу нашего совместного «дальше». Пытаюсь представить, но не вижу. Черный экран. – Она взялась за ручку чемодана, но так и не двинулась с места. – А ты видишь?
И правда, как мы с ней будем жить дальше? Забавно, но я об этом никогда не задумывался. Жил сегодня. А вчера и завтра – черт с ними, перебьются. Я жил и знал, что вечером, посреди ночи или даже под утро, я ввалюсь домой, заберусь к ней под одеяло или в ванну, и мне будет спокойно. Вера будет рядом, ждать меня. Утром она сделает творожную запеканку или яичницу, сварит сосиски и разогреет горошек, и этот завтрак так и будет до скончания века. Для меня «сегодня» и есть всегда. А ее все тянуло в «завтра».
Я смотрел с грустью на ее тонкие пальцы, перепачканные в пепле, на каштановые волосы, забранные в небрежный пучок, на белый шерстяной свитер, на светлые обтягивающие джинсы, на ноги – одну в сапоге, другую в тапочке, на веки, чуть подрагивающие от желания заплакать, на уши без сережек и запястья без часов. Я смотрел на чуть сутулые от утра плечи, на худые лопатки, на пухлые губы, широкий лоб, на родинки на ее щеках и лбу, на пушистые брови. Я просто смотрел. Дотронуться не имел позволения от самого себя.
Мы решили расстаться. И расставались еще несколько недель. Ежедневно занимаясь сексом, как в последний раз, будто наутро обрывается жизнь.
Ее вещи стояли собранными. Она иногда расстегивала чемодан. Доставала оттуда чистое белье. И мы оставались еще на одну ночь. И в какой-то момент мне начало казаться, что все вернется, что она никогда не уйдет. Но однажды, возвращаясь с первого фестиваля, который организовал после смерти Юси и Максимыча, я увидел темные окна, даже ночник не горел. Не было ни вещей Веры, ни самой Веры, ни записки – ничего сопутствующего драме.
Я не стал звонить – узнавать, как она. Она не стала мне об этом сообщать. По драматизму это было самое странное расставание – без скандалов, истерик, битья стаканов. Люди просто расстались и пошли дальше. Каждый в свою сторону.
* * *
Я часто завидовал офисному планктону – у них имелись четкие градации: будни, выходные, в ожидании которых проходила неделя. Они знали, ради чего живут. Пятница – рай на земле. Понедельник – ад. Не с девятью, но с пятью его кругами.
Мы же с Верой прожили несколько лет в незнании дней недели – были будничные выходные и выходные будни. Иногда мы узнавали, что сегодня понедельник, но это ровным счетом не имело никакого значения.
Дом опустел.
Он опустел еще до того, как за Верой закрылась дверь. Еще за несколько недель до нашего расставания. Просто нечто – называйте это любовью, близостью, родством – ушло. Нечто неосязаемое, без вкуса, без запаха… Оно еще не умеет открывать дверь, но уже умеет уходить. Какое талантливое нечто.
Знаете, пустой дом – это самая странная субстанция. Она не поддается понятному описанию. Витиеватое покачивание немых штор. Усталый скрип, иногда даже кряхтение паркетных досок. Засохшие нелепыми кругами следы от чашек на стеклянном кухонном столе. Бумажка, которую Вера ежечасно подкладывала под ножку стола, чтобы тот не качался, ютящаяся в углу кухни. Пара еще не успевших перегореть лампочек на вытяжке. «Спать!» – сказал я самому себе и не сдвинулся с места. «Зачем?» – задал я следующий вопрос и моментально оставил без ответа. Молчит ли пустота? Да нет, никто не отменял удары ветра по открытому окну, раскачивание штор от сквозняка, шипение окурка в пепельнице, грохот закрывающегося холодильника, капли, спускающиеся друг за другом из крана в ванной.
Да. Пропала еда из холодильника. Не включается музыка по утрам, точнее, в то, что мы определяли утром (часто это был вечер). Нет баночек, скляночек – выброшенных денег, расставленных по полочкам. Нет каштановых волос в раковине.
А ложки-вилки те же. Даже ножи.
Когда Вера ушла, я испытал какую-то скрытую радость. Она приходила спонтанная, нарядная, живая. Радость звали Ирой. И соитие с этой радостью не вызывало чувства вины. Мы познакомились в Доме кино – она заканчивала актерский факультет и сыграла в футуристичной короткометражке андрогина.
Ее тело было слишком худым и мальчишеским. Лопатки топорщились, как у узника Освенцима. Ключица выпирали так сильно, что на них можно было повесить крючки для кухонных полотенец. У нее была ровная кожа, без зазоринки – без единой родинки, конопушки, расширенной поры. Когда она красила ногти на ногах, я садился сзади и рассматривал лопатки, напоминающие в этой позе крылья. Я проводил по ровным, но в этом положении выпирающим позвонкам языком. Она делала вид, что не замечает этого. Что это само собой разумеющееся действие. Такое ощущение, что она существовала в астральном мире, лишь изредка обращая внимания на событийный ряд реальности.
Носила короткую мальчишескую прическу. И сколько бы ни обещала мне отрастить их хотя бы пару сантиметров, не выдерживала и стриглась под десять миллиметров. Сама. Машинкой. И это было самым сексуальным, что довелось мне видеть. Не успела она добрить висок, как я уже пристроился сзади, стянул с нее джинсы и впечатал лицом в зеркало. Жужжала машинка, лилась вода в раковину – я не слышал и не замечал. Очутился целиком в ней – по крайней мере физически. В темноте, когда ее лицо теряло свои очертания и лишь глаза переливались и влажно поблескивали, я различал ее ледяной шакалистый взгляд.
Ира наведывалась ко мне не бесплатно. С первого курса брала деньги. За съемки. За съем. Говорила, что не любит ничего бесплатного, даже бесплатной любви, но плата за ее время и молодость не отменяла искренности, с которой она подходила к процессу. Любому.
Как-то во время жаркого секса, прыгая на мне, она вдруг начала читать монолог из фильма «На игле»:
– Выбирай жизнь. Выбирай работу. Выбирай карьеру. Выбирай семью. Выбирай большие телевизоры, стиральные машины… – На электрических ножах, которые надо было выбрать, я скинул ее с себя и отошел к окну. Ира повалилась с кровати и локтем ударилась о тумбу. – Ты в себе вообще? – ядовито прошипел она.
– Прости. Просто подцепила ты меня.
– Чем? – находилась в прострации Ира.
– Выбирай семью, говоришь? – вдруг вспомнил я, как любили мы завалиться с Верой на поздний завтрак к бабушке с дедушкой. Юся делала яичницу с сулугуни, а Максимыч уводил меня курить на балкон и советовал ценить Веру.
– Это цитата из фильма, просто вспомнилась, – терла локоть Ира. – У тебя троксевазин есть? Или лед?
– Пачка замороженных пельменей подойдет?
Ира была удивительная. В чем-то еще более удивительная и особенная, чем Вера. Но Иру я не любил. Да и не старался. Мне хватало пару раз в неделю. Примотав замороженные пельмени скотчем к локтю, Ира засобиралась домой, учуяв наэлектризованность в воздухе. Я даже не вышел в прихожую ее проводить.
