Но я всегда слышал ее шаги и щелчки выключателей, пока проворачивал ключ в замочной скважине.
В тот день свет Вера не погасила. Лилась вода, она прослушала свой сигнал к капитуляции.
Квартиру из двух предложенных мы выбирали по принципу большой ванны. Чем больше, тем согласнее мы были. Нам повезло – какой-то остроумный тип, делая квартиру под себя, поменял кухню и ванную комнату местами.
Я подошел к нашей четырехметровой кухне, встроенной в коридор, взял бокалы и поплелся в ванную. А когда взял в руки бутылку, чтобы открыть, обомлел.
– Ты с ума сошла покупать шампанское за такие сумасшедшие бабки??? – удивился я, увидев в тазу для стирки, заполненном льдом, бутылку Krug Clos du Mesnil.
– Мне можно! Я сегодня богатая. Была. – Она опустилась с головой под воду, чтобы спрятаться от моего укоризненного взгляда, и булькала со дна нечто нечленораздельное.
Эта бутылка, кстати, уже пустая, до сих пор хранится в кладовке. А внутрь Вера положила записку. На бумажке в клетку накропала обещание никогда не писать про меня книг.
Женщины – странные существа. Еще вчера они царапают тебе лицо, когда ты локтем придавил волосы к кровати, зажимают ноги при одном касании рукой лобка, вырываются из-под тебя в истеричном оре: «Оставь меня в покое! Я не хочу! Почему тебе надо постоянно меня трогать! Иди подрочи!». А на следующий день наливают ванну, кидая туда содержимое кошелька в виде соли, бомбочек, масел, зажигают пахнущие синтетическим раем свечки. Ждут тебя до семи утра и просят отыметь в наиболее жесткой форме. Неужели деньги действительно вырабатывают у женщин эндорфины?
Вера лежала в ванне. Пена образовала два аккуратно расположенных холмика. Один из этих холмиков Вера поглаживала рукой. С коротко постриженными ногтями. Покрашенными в ярко-бордовый.
– Зачем ты все время их красишь? – недоумевал я, увидев однажды, как сосредоточенно она красит ногти, кочевряжится, закусив язык.
– Это из детства. Что-то вроде болезни. Разноцветные пузырьки и баночки просто сводят меня с ума, – принялась она кидаться в меня пеной и вроде как между делом рассказывала про пережитую боль перестройки. – Когда мама еще не переехала за границу, а папа работал простым корреспондентом, мы жили бедно. Все девочки в классе ходили на маникюр, покупали себе духи. Гигиеническую помаду, такую с еле заметным розовым перламутровым блеском. Я училась классе в шестом или седьмом. Карманных денег хватало на столовскую пиццу с докторской колбасой, и то через день. – Вера набрала в рот шампанского и катала его по небу, пытаясь разобрать вкус, а после продолжила: – Из школы возвращалась на метро и шла через подземный переход. А там торговые ряды, палатки. Одна из них – с косметикой. Такой красочный бесконечный ряд лаков для ногтей. Дорогих и не очень. Я всегда останавливалась и так долго, как позволяло мне время, рассматривала. Выбирала. Мечтала. Месяц ела исключительно бесплатные завтраки в школе, наконец скопила. Пришла покупать. Сердце так билось, думала, оно выпрыгнет у меня из груди и поскачет по переходу, как теннисный мячик! То была инициация. Я стала баночно-скляночным маньяком, – созналась она и снова занырнула под воду.
– Какого цвета лак был?
– Не помню! Я разбила его через пару дней. Случайно, – равнодушно рявкнула Вера и отвлеклась на собственную грудь.
Бордовые кончики пальцев пробивались сквозь пену. Кровь с молоком. Играл джаз из старой коллекции ее матери. На виниловой пластинке. Мы вместе ездили к восьми утра воскресного дня на загадочную железнодорожную платформу «Марк», чтобы купить патефон. Он стоял на полу, пыльный. Одинокий и никому не нужный в обиходе. Скучал и ждал своего часа.
Как ни странно, час настал.
Вера потянула меня в воду.
Мы лежали в ванне, как всегда в позе валета. Я положил левую руку ей на коленку, правую пытался дотянуться до сосков, но она увиливала. Дразнила или, как всегда, сама не знала, чего хочет.
– Ты будешь рядом со мной всегда? – прошептала Вера, задержав дыхание, чтобы не расплакаться.
«Опять бабская истерика от недосыпа», – уже приготовился я к очередному всплеску эмоций.
– Да, – успокаивал ее я, надеясь поскорее перейти к соитию и отправиться на боковую.
– Даже когда я перестану этого хотеть? – допытывалась Вера.
– Обещаю, – кивнул я.
– Ты пойми, я же кроме тебя никакой жизни не знаю. Что было у меня в жизни? Ты. У меня себя-то нет. И себя я не знаю. Знаю, что вот ты уйдешь, и меня совсем не станет. Ни капельки, – вдруг посмотрела она на свою жизнь с высоты птичьего полета.
– Никуда от тебя не денусь. Даже не надейся, – соврал я в очередной раз. Я не знал срока годности нашей любви, но зачем-то обозначал вечность.
В этот момент я пожалел, что заставил Веру завязать с работой. Она пошла по стопам отца, закончила журфак с отличием и устроилась корреспондентом в новостной отдел культуры. Носилась по филармониям и музеям с микрофоном в руках. Ее исполнительность и безотказность сыграли дурную службу: ее вечно вызывали срочно на работу кого-то подменить, поднимали с кровати посреди ночи, а после штрафовали за непотребный вид, что появилась в кадре в футболке с «американщиной» под строгим пиджаком. Как-то на нее почти час орали за то, что она трижды неправильно поставила ударение в имени человека, у которого брала интервью, хотя сами заставили сигануть с места в карьер, не дав никаких вводных и времени подготовиться к интервью. Вера не умела перечить, вставать в позу, не пыталась родить истину в споре и отбиваться от взрослых женщин с большим опытом. И потому вернулась домой в слезах, смотрела в одну точку и роняла слезы в ромашковый чай. Тогда я не выдержал и отправился с ней на утро увольняться по собственному желанию и забирать трудовую. Так она начала писать книги и стала зависимой от меня.
Я же тогда не знал, что отниму кислород, отучу ее от жизни, лишу умения выживать.
Ждать меня. Открыв от изумления рот, выслушивать мои рассказы про именитых рокеров и британских диджеев. Закрывать глаза на юношеские измены. Верить голословным оправданиям. Да, не самая завидная перспектива, но Вера, как мне казалось, была по-настоящему счастлива. В то время наши сверстники суетились, что-то искали, сомневались, она точно знала, с кем и как хочет провести жизнь. Довольствовалась тем малым (а давал в то время я ей действительно мало), что у нее есть.
Мы любили смотреть фильмы Кустурицы и Бергмана в ночи, валяться в ванне, сидеть на широких подоконниках и говорить ни о чем. Как, где, что. Одним словом, не важно. Я строил на ее груди домики из пены и посыпал их цветной солью, которая разводами уходила под толщею воды. Я щекотал ее пятки, стягивал с нее свои носки, которые она так любила экспроприировать, и прятал их по карманам джинсов. Знал, что второй такой хорошей мне не найти.
Я ее любил. До какого-то момента это были просто слова. Я врал, говоря, что понял это в первую встречу. Я врал постоянно, но это не мешало мне ее любить.
