Мне жаль, но я не умею и не могу заботиться об обломках своих рецепторов, разрастающихся в плоти Хозяина. Хотя они похожи на меня.
6
– Кха-кха-кх-харм. Харм-м. Грета. Х-х-х-х.
– Что с вами, господин Шварцман? Вам нездоровится?
– Ох-ох-ох-ох. Кхе-кхе. Кха-кха-кх-харм-м.
– Господин Шварцман, я вызову врача?
– Кхе-кхе. Кха-кха-кх-ха!
– Господин, я позвоню в вашу клинику! У вас страховка.
– Кха-кха-кх-хам-м! Не надо, Грета. Кха-кхах-кха-а. Посиди со мной.
– Ну давайте хотя бы медсестричку позову! Она живёт рядом с вами. Я её знаю. Пусть вас послушает.
– Кхе-кхе. Не стоит, Грета. Купи мне… эти… пастилки от горла.
– Э-э-э, дорогой. Пастилками тут не обойдёшься. Давайте ложитесь. Я поставлю вам градусник.
– Спаси…кха-кха-кху-кхе-кхим-м.
– Сейчас, сейчас.
7
У нас творится кошмар. У нас телотрясение. Из Хозяина вырываются мёртвые тела звуков. Его трубопроводы лопаются от жара. Жидкая субстанция их расплёскивается, орошает иссохшие стенки камер, и они тут же пересыхают вновь. Мы, жители хозяйского тела-мира, подпрыгиваем и переворачиваемся. Полусущества ускоряются. Бляшки и пластинки сбиваются в нелепые комки. Они теряют свои важные ноши. Никто больше не поставляет в дальние пространства Хозяина ни насыщения, ни материала для починки. Хозяин брошен всеми на произвол судьбы.
Все процессы сбиты и перепутаны. Все привычные связи нарушены. Мы, жалкие полусущества, мечемся в рухнувших отсеках и мешаем Хозяину жить. В панике мы только и можем, что размножаться.
Мы умножаем скорби Отца. Мы никчемны и безостановочны. Смысла в нашей перепуганной жратве никакого. Зачем мы делаем это? Боимся перестать полусуществовать? Но мы и так перестанем, если Хозяин погибнет.
8
Иногда мне кажется, что это понимаю только я. Но и я жру, жру. Это какое-то безумие.
Я не знаю, спасётся ли он, если вдруг все его жители справятся с паникой и смогут остановиться. Или, наоборот, останавливаться нельзя? Как теперь быть? Перебираясь от камеры к камере, я пытаюсь понять, где, в чём затаилась жизнь Хозяина. Прежний порядок и жизнь. Где ещё остались островки её.
Я теряю Хозяина, нуждающегося в любви, и хочу вобрать в себя знание о нём – знание как прощание.
9
– Так. Температура высокая. И давно это у него?
– Я не знаю. Я отсутствовала неделю.
– Вы родственница?
– Нет. Я помогаю по хозяйству.
– Кто-то был с ним? Почему так поздно обратились за помощью?
– Заезжал его сын.
– Звоните ему, это срочно. Похоже, воспаление лёгких. Я вызываю скорую.
– Вы уверены? Он боится больниц!
– Он нуждается в срочной госпитализации. Его жизнь в опасности.
– О Господи! Да где его книжка записная?
– Ладно, потом. Соберите ему бельё. Вы поедете с ним?
– Да, о Господи.
– Алло, алло! Да, срочно. 78 лет, сильные хрипы в обоих лёгких, температура тела 39. Да, скорее. Да, нужна кислородная подушка. Он задыхается. Что? Я медсестра.
10
Незнакомый голос говорит с кем-то невидимым и, кажется, безответным. Второй голос принадлежит Грете – немолодому Гигу по типу «она». Это странно, но я снова стал слышать происходящее снаружи. Близко ли я к выходу, к глотке Отца, или нет?
Грета паникует. Она боится за Отца. Мы все боимся. Отец ничего не говорит, кроме «ах-х-х-х-х-кха-кха-кхар!». Он выдыхает это бесконечно. Эти звуки точно кто-то с силой вырывает из него. Судорога. Она бежит из глубины нутра. Она вырывает бесконтрольно размножившиеся «я» из опрокинутых камер, в которых уже так мало мякоти. Судорога Хозяина швыряет всех нас вперёд.
И, пролетая, я вижу бегущие прочь существа, уменьшенные до размеров мельчайших обломков. Прозрачные, бестелесные тени. Вот куда-то бежит молодой, ловкий Гиг – на двух рецепторах-отростках, которые выносливы и сильны. Это он, да, да! Это сам Отец – не сейчас, а в сдвинутой назад реальности. Верхними отростками он держит обёрнутого какой-то плёнкой начального Гига, маленького-премаленького Гига по типу «он» с неразвившимися чертами, смутно похожими на Отца. За ними бежит красивый Гиг по типу «она» со светлыми жгутиками, они развеваются на ветру; да, я вспомнил, это называется «ветер».
В моём Хозяине теперь хозяйничает ветер; он колышет разросшиеся зелёные кучкования – когда я был предан совсем другому Хозяину, мы летали над чем-то подобным. Зелёное исполнено красоты, оно огромно, оно шевелится, под ним могут спрятаться Гиги от всех катастроф Хозяина, в котором они продолжают жить. Я вижу блеск воды.
Гиги падают и пропадают в зелени и тени; вода и блеск остаются. Вода, источник какой-то ясной, бесконечной красоты. Но вот и блеск гаснет. На нас наползает тьма. Тьма заполняет Отца, отбирая у нас Хозяина.
Город, Город, спаси его! Я тебя прошу. Бездна рядом.
11
– Доктор! В инфекционную?
– Быстрее. Носилки!
– Процесс, кажется, зашёл далеко.
– Х-х-х…
– Тихо. Все тихо. Да, тяжёлая двусторонняя пневмония.
– Думаете, начался некроз?
– Боюсь, что так. Родственники?
– Простите, доктор. Мы не дозвонились.
– А вы кто?
– Я домработница.
– Сумка собрана? Вы с нами?
– Да.
– Дырбулщил внутривенно. И поехали.
– А ведь… Не рекомендовано. Возраст! У него сердечная недостаточность.
– А что тут не опасно, твою мать? Быстрей.
– Есть.
– Теперь грузим.
– Помогите.
– Понесли.
12
Мир Хозяина изгибается, жидкая субстанция трубопроводов поворачивает вспять, а мы, и мы – наше жалкое и бесполезное сейчас множество преданных ему полусуществ – в какой-то дикой хрипоте вылетаем из старческого горла в ужас наружного мира, чтобы рассеяться и расселиться по иным Хозяевам, тем, кто сейчас заботится об Отце. Они заботятся – а мы не смогли.
И вдруг, прежде чем упасть на грубый покров чужого мира, пахнущий незнакомыми радостями и страданиями, я понимаю, что, может быть, это мы повинны в необыкновенной слабости нашего утраченного Хозяина, в том, что он так сильно приблизился к бездне.
Как мы посмели так быстро захватить пространство его тела, оттеснив других, менее упрямых полусуществ? Нас, подобных друг другу и не считавшихся друг с другом и с ним самим, оказалось в нём слишком много. Слишком жадно мы его поглощали, слишком быстро делились на «я», «я», «я». Слишком сильно хотели полусуществовать. Слишком многого хотели от своего Хозяина.
