Поэтому…
– Юр, я не пойду на эту свадьбу. – Ксюша присела на бортик декоративного фонтана, сняла босоножки и с наслаждением поставила босые ступни прямо на асфальт. – Я прошла в них тут всего ничего. Может, еще вернуть сможешь…
– Что вернуть?
– Обувь, – подсказала Ксюша и подумала: «Чувства не вернуть, так хоть обувь».
– Что ты такое говоришь? Обувайся, пошли, нас ждут… Сходить тебе за пластырем?
– Знаешь, в кого Ярик так тупит? Из машины медленно выходит…
– В кого?
– В меня, – усмехнулась Ксюша. – Я вот тоже сижу и уже два месяца никак не выйду из этих отношений.
– Ты что говоришь? – Юра разозлился: ему махала мама и тетя: родне было непонятно, почему они не идут, а сидят, как дураки, у фонтана.
– «Но Аркадий Паровозов как-то мимо пролетал», – продекламировала Ксюша закадровым голосом, с выражением, и вздохнула. – Пролетай, Аркадий, пролетай мимо…
И пошла босиком к шоссе – там через три минуты за ней приедет такси.
У ФОНТАНА ОСТАЛИСЬ ЕЕ БОСОНОЖКИ. ОНИ ЕЙ ТРУТ, КАК И ОТНОШЕНИЯ С ТЕМ, КТО ИХ КУПИЛ. БОЛЬНО ОЧЕНЬ, А ПЛАСТЫРЯ НЕТ, И АПТЕКИ, ГДЕ МОЖНО КУПИТЬ ОБЕЗБОЛИВАЮЩЕЕ ДЛЯ ДУШИ, ТОЖЕ НЕТ.
– Дура! – крикнул ей Юра в спину. Это он от бессилия, обиды и злости, а не от разбитого сердца.
Когда любят – покупают пластырь в ближайшей аптеке.
Ксюша села на заднее сидение желтой машины.
– Едем в новую деревню? – уточнил таксист название населенного пункта, чтобы вбить его в навигаторе.
Ксюша вынырнула из своих мыслей о том, что аккаунт на сайте знакомств надо бы заново активировать, и с готовностью кивнула:
– Ага. Едем в новую деревню и в новую жизнь…
Подвезла
– Мама, не плети косичку такую Даше, выйдем – я ей хвостик сделаю.
– Почему?
– Ты очень туго делаешь. Ты мне когда в детстве плела, у меня аж лоб болел. И голова. Я дождаться не могла вечера, чтобы расплести.
– А сказать нельзя было? Ты выставляешь меня сейчас мегерой какой-то перед чужим человеком…
Чужой человек – это я. Я вообще не выбирала эту роль – быть свидетелем чужого семейного конфликта, просто ехала по трассе, увидела троих женщин: маму, дочку и внучку на условной остановке, под палящим солнцем.
Решила подкинуть их до железнодорожной станции: явно же с дачи, тем более что у меня даже бустер есть для ребенка.
Уже в машине оказалось, что это мама (лет шестидесяти), старшая дочь (лет тридцати) и внучка (лет шести). Правда, внучка от другой дочки, младшей, и для старшей она племяшка, но не суть.
И вот старшая дочь (ее зовут Лена) села вперед, а бабушка с внучкой – назад.
Бабушка в дороге решила заплести девочке косичку. А Лена говорит, мол, не плети, ты больно плетешь. Бабушка насупилась: «А зачем молчать и выставлять меня исчадием ада перед чужим человеком? Почему не говорила, что прическа жмет?»
Лена пожимает плечами.
– Не знаю, почему не сказала. Вот правда, не знаю, мам.
Потом бабушка достает грушу и абрикосы. Говорит внучке: «Поешь».
Та не хочет. Машет головой: «Не хочу, ба!»
А бабушка:
– Ну, сушки могу дать. Дать сушки?
– Я не хочу, ба…
– Ну, печенье. Земляничное.
– Я не хочу.
– Ну, абрикос-то… Абрикос-то не еда. Абрикос-то съешь…
– Мам, – взрывается Лена с переднего сиденья. – Ну ты слышишь? Даша не хочет есть! Она пять раз сказала: «Не хочу». А тебе важнее накормить, чем услышать!
– Ты добить меня решила? Я теперь в глазах чужого человека просто худшая мать в мире. Косички не такие плету. Кормлю не так и не тогда…
Бабушка порывисто убирает в сумку не пригодившуюся снедь и обиженно смотрит в окно.
Девочка тоже насупилась: хоть и маленькая, но понимает, что бабуля и тетя Лена из-за нее поссорились.
А Лена черные очки от солнца с макушки на глаза опустила.
«Господи, скорей бы уж доехать», – думаю я. Мне с ними сложно. Хотела сделать доброе дело, а как бы стала заложником чужой семейной драмы, покрытой плесенью времени, но никуда не испарившейся.
Душно. Бабушка попросила выключить кондей, я выключила и открыла окна: без них вообще задохнуться можно.
Бабушка пытается прикрыть окна, ей кажется, что девочке надует.
– Ба, мне нормально.
Но бабушка все равно закрывает окно. И свое, и внучкино. Остается открытым только мое и Ленино.
– Мама, успокойся. Лето же. Ну не надует ей.
– Ну спасибо, утешила. Поучи меня детей воспитывать, – ворчит бабушка, отвернувшись к окну, но достаточно громко, чтобы все мы услышали.
– Вот, мам. Вот поэтому, – говорит Лена.
– Что поэтому?
– Вот поэтому я ничего не говорила тебе в детстве про косички…
Они через пять минут вышли из моей машины, а из сердца – не вышли.
ВСЕ ЛЮДИ ДРУГ ДЛЯ ДРУГА – ЗЕРКАЛА. Я УВИДЕЛА ЧАСТИЧКУ СЕБЯ И В ЛЕНЕ, И В МАЛЕНЬКОЙ ДАШЕ, И В БАБУШКЕ.
Это было полезно.
Потому что мы друг другу зеркала, и проводники, и… таксисты.
Подбрасываем от остановки до железнодорожной станции, от одного прозрения до другого.
Я денег не взяла, и они, упрямые, оставили мне на заднем сиденье кулек с абрикосами. За проезд. Будем считать, я заработала абрикосовое прозрение.
Разговор со свекровью
…Пять лет, теть Лид, это одна двенадцатая моей жизни. Это много, понимаете? Я больше шестидесяти не протяну: у меня реально много проблем со здоровьем. Плюс новый диагноз, аутоиммунная сильная болячка и обязательные таблетки. Я спрашиваю врача: «Их долго пить?» А он мне в ответ: «До конца жизни».
Знаете, что самое страшное? Я люблю продукты покупать про запас. Ну там консервы, крупы, туалетную бумагу. И таблеток этих хотела тоже купить сразу много. В каждой упаковке шестьдесят штук, мне нужно пить одну в день, значит, шесть упаковок мне на год. А значит, теоретически я могу купить сто восемьдесят упаковок лекарств, смотреть, как они заканчиваются, и знать, что это заканчивается моя жизнь. Жизнь в пересчете на таблетки.
Вот такая математика очень бодрит. Сразу хочется действовать, а не тратить жизнь на людей, которые никогда не оправдают твоих ожиданий. Я и так уже на него потратила… тридцать упаковок таблеток.
