Сейчас плохо тебе. И в соседней комнате – я. Я пожарила картошку и организовала все, чтоб тебя не дергали. И не знаю, что еще сделать, чтобы помочь, потому что все, что я делаю, кажется мне глупым. Просто знай, что я тебя люблю, а любовь требует взять часть твоей боли себе, и я правда очень этого хочу, но не знаю как. У меня только сковородка с картошкой. И я. Позволь мне просто побыть рядом…
Муж повернулся, поцеловал мне руку и сказал:
– Мне кажется, я очень голодный. Неси свою картошку.
Она не глупая, моя картошка. Она очень важная. Она про заботу, про я рядом, про позволь мне помочь тебе это пережить.
Позволь.
Брат мой
Я села в такси, ощущая себя просто на пределе. Этот день проверял меня на прочность, и я не прошла проверку.
Полдня решала вопрос с Катюшиным ушком, в котором вдруг отказался работать проводок (у дочки специальный, социальный слух, искусственный – «свой» она потеряла после менингита). Потом пыталась нагнать упущенное время. Затем опоздала на мероприятие, а я ненавижу опаздывать.
Вот вроде все позади, день почти закончен, а состояние такое – хочется свернуться клубочком и расплакаться.
И таксист странный: попросила же сказать на охране, что ко мне, и они пустят под шлагбаум, а судя по карте, он проторчал там, у охраны, минуты четыре, за которые я окончательно замерзла.
Села в машину, дую на руки. Понимаю, что сейчас зареву. Ни почему. Потому что все.
И вдруг вижу, водитель молитвенно сложил руки, мол, умоляю, простите, передает мне плед и показывает на надпись: «Вас обслуживает глухой водитель. Если хотите к нему обратиться, напишите или дотроньтесь до плеча».
Его зовут Александр. Он жестами уточнил адрес и не холодно ли мне, предложил мандарины и конфеты.
Я показала большой палец вверх. Все в порядке, спасибо, ничего не надо. Ну все, я поплыла. Мне и стыдно, и… хорошо. Он чудесный, этот Александр.
Мне кажется, Вселенная все специально подстроила.
Я ВСЕГДА ГРУЩУ В ТЕ ДНИ, КОГДА ВЫХОДЯТ ИЗ СТРОЯ УШКИ МОЕЙ ДОЧКИ. ГРУЩУ, ПОТОМУ ЧТО ЭТИ ДНИ ВОЗВРАЩАЮТ МЕНЯ В РЕАЛЬНОСТЬ, КОТОРУЮ Я БОЮСЬ.
У нее необычный слух и никогда обычным не будет. Вот такие форс-мажоры должны быть моей привычной жизнью, но я никак не привыкну.
Мы едем с Александром и улыбаемся друг другу в зеркало заднего вида. Тихо играет радио. Розенбаум. «Брат мой…»
«…Извини, что снова далеко я.
Но и врозь всегда мы вместе, ты моя кровь.
Брат мой, ты весной рожден, а я осенний.
Никогда мне не найти покоя,
Потому вот я бываю резок порой…»
[1]
Ну все. Не удержусь. Я реву такими важными, такими полными смысла, освобождающими слезами. Александр пугается, показывает жестами: «Выключить радио?»
– Нет-нет, – пугаюсь я – Оставьте…
И опять большой палец вверх. Все хорошо, Саша, все хорошо.
Припарковались около моего дома.
Я трогаю Александра за плечо и протягиваю телефон. Там напечатан текст: «Александр! Вы прекрасный водитель. Спасибо вам за улыбку, за заботу, за плед. У меня маленькая дочка потеряла слух после менингита, поэтому вы мне очень близки по духу. И сегодня, как никогда, мне важно было проехать эти полчаса рядом с вами. Спасибо, что выбрали мой заказ».
Он прочел, растрогался, обернулся и снова молитвенно приложил руки к сердцу. Спасибо! Спасибо вам!
А потом взял телефон и показал фото на дисплее. А там – красивая женщина и три девочки, его копии. Жена и три дочки.
Да что же ты делаешь, Александр? Я реву.
Мы очень тепло прощаемся, обнимаемся, я выхожу из машины, вся зареванная.
Внизу сосед спрашивает:
– Что случилось? Он тебя обидел?
– Нет. Он меня спас…
Спасибо, Александр.
Спасибо, Вселенная.
Я слышу Тебя. Я понимаю, что ты хочешь сказать. Все люди – братья. А для счастья необязательно слышать ушами. Обязательно слышать сердцем…
Некино
С похорон Антон и Юля вернулись поздно, уставшие и… с новым членом семьи.
Боррик – это собака Макса. Макса сбила машина, его больше нет. А Боррик – есть, и забрать его себе казалось самым малым, что можно сделать в память о лучшем друге Антона.
Тем более что для Боррика квартира ребят не была новой: он гостил у них каждый раз, когда Макс уезжал в отпуск, и знал правила.
Когда они впервые забрали его на неделю, он в первый же день в качестве протеста погрыз зонт и декоративную диванную подушку.
Юля с Антоном вернулись с работы и обнаружили следы преступления.
– Как тебе не стыдно? – строго спросил Антон и погрозил Боррику трубочкой из газеты.
Боррик изобразил виноватую морду: грустные глаза, приподнятые брови, отведенный взгляд. Антон и Юля не сдержались и оба захохотали.
Юля читала, что на самом деле собаки не умеют испытывать стыд, просто они очень умные и за тысячи лет жизни с человеком адаптировались к его поведению. И виноватый вид у собак – это не признаки стыда, а форма вынужденной хитрости.
Как бы там ни было, Боррик был прощен и урок усвоил: больше так не бедокурил.
В этот раз Боррик вел себя как обычно: не грустно и не весело – ровно. Скорее всего, он пока не понимал, что происходит. Думал, наверное, что хозяин просто уехал в отпуск, и не знал, что это был отпуск от жизни, из которого нельзя вернуться.
Внезапная и нелепая смерть молодого и жизнерадостного Макса потрясла ребят.
ВСЕГДА КАЖЕТСЯ, ЧТО ВСЕ СТРАШНОЕ ПРОИСХОДИТ ГДЕ-ТО ТАМ, В КИНЕМАТОГРАФЕ, НО НЕ С ТОБОЙ, В ТВОЕМ БУДНИЧНОМ ВТОРНИКЕ. И КОГДА САМЫЕ НЕМЫСЛИМЫЕ КАДРЫ ВДРУГ СТАНОВЯТСЯ ТВОЕЙ РЕАЛЬНОСТЬЮ, ДЫШАТЬ СТАНОВИТСЯ ТАК СЛОЖНО, А ЖИТЬ ТАК СТРАШНО, ЧТО СПАСАЕТ ТОЛЬКО СОН, СБЕЖАТЬ В КОТОРЫЙ КАЖЕТСЯ СПАСЕНИЕМ.
Макс в аварии сильно пострадал, и ему в морге нарисовали новое лицо.
Юля смотрела на него в гробу и отказывалась идентифицировать вот этого человека в гробу с тем Максом, кого знала много лет.
– О чем ты думаешь? – тихо спросил ее Антон.
– О том, что это за работа такая – гримировать лица умерших людей. Это как визажист, только для тех, кто не дышит?
