Утром 11 декабря 1942 г. в квартире Лемана на Аллее Пренцлауэр, 137, зазвонил телефон. Он снял трубку. Неизвестный голос назвал ему пароль и назначил встречу. Леман вышел из дома — и исчез. В Москве вечером получили радиограмму «Бека». Он докладывал, что разговаривал с «Брайтенбахом» по телефону, обменялся паролями, условились встретиться, но тот не явился. В следующей передаче известил, что опять звонил, к телефону подошла жена и сказала — мужа нет дома.
29 января 1943 г. в служебном вестнике гестапо было опубликовано официальное сообщение: «Криминаль-инспектор Вилли Леман в декабре 1942 года отдал свою жизнь за Фюрера и Рейх». Истину скрыли даже от жены Лемана. Говорили, что пал на боевом посту, при проведении ответственной операции. Супруге и сослуживцам конфиденциально рассказывали, что он был срочно отправлен в Варшаву, в приступе диабета потерял сознание, выпал из поезда и разбился насмерть.
И только значительно позже, в своих мемуарах, Шелленберг признал, что Леман «за время своего сотрудничества с русскими… передал им столько обширного и важного материала, что мы вынуждены были во многих областях провести серьезную реорганизацию». Таким образом, один из прототипов Штирлица, в значительной мере близкий к его образу, погиб. К операциям 1945 г., отраженным в романе и фильме «Семнадцать мгновений весны», он отношения уже не имел. Но, как мы увидим, появились другие…
Глава 22
«Красная тройка»
Что ж, РСХА было страшным учреждением. Но даже здесь люди встречались совершенно разные. Мы это уже видели на примерах Лемана, или оберштурмфюрера СС Хайнемана, помогшего сотрудникам советского посольства. Были обычные служаки, считавшие, что они выполняют свой долг, обеспечивают безопасность родной страны, а при этом и себе приличную пенсию на старость. Были фанатики, оболваненные нацистской пропагандой. Были карьеристы, проходимцы, любители поживиться. Первый начальник гестапо Рудольф Дильс погорел на непорядках и злоупотреблениях в своем ведомстве, но злодеяний за ним не нашли. После войны его не включили в число нацистских преступников, и он работал в министерстве внутренних дел Нижней Саксонии.
Были и деятели с четко выраженными патологическими наклонностями, как Гейдрих. Причем он старался развивать такие же червоточинки и в других, угадывал их — и угадывал совершенно верно. Например, отправил экономиста и правоведа Отто Олендорфа в Россию «постажироваться» во главе айнзатцгруппы, и тот показал себя заправским палачом, уничтожил за год 90 тыс. человек. Да и скромные кабинетные барышни, включенные Гейдрихом в карательные подразделения, быстро осваивались с массовыми расстрелами, превращаясь в матерых эсэсовских «сук».
Шеллерберг в мемуарах в очень мягких тонах изобразил Гиммлера и самого себя — культурные, обходительные, миролюбивые. Описал, как еще летом 1942 г. летал в ставку рейхсфюрера в Житомире и вырыбатывал с ним проекты сепаратного мира: с тем чтобы оставить Германии Австрию и Судеты, а остальное возвратить. Хотя это явная ложь. Когда гитлеровские армии вышли к Кавказу и Волге, кому могли прийти в голову столь скромные запросы? И кто из немецких политиков и генералов, даже «оппозиционных», согласился бы с ними? Это же была вершина побед, пик успехов! Германия господствовала почти над всей Европой, с какой стати отдавать ее приобретения?
Гиммлер и впрямь старался выглядеть культурным, но разве не он ставил задачи на «сокращение» десятков миллионов славян, «окончательное решение» евреев? И если он, в отличие от Гейдриха, тщательно прятал болезненные комплексы, то они все равно прорывались наружу. Например, 31 мая в Минске он пожелал увидеть показательный расстрел заложников. Наблюдал, как перед взводом эсэсовцев выстроили сотню обнаженных людей. Но когда они кричали, бились в агонии, а две окровавленные девушки продолжали стоять, рейхсфюреру стало плохо. Он, по показаниям Бах-Зелевского, сомлел «как заурядный интеллигент». А после этого озаботился, что подобные экзекуции могут плохо повлиять на психику солдат, на их половые функции.
По его распоряжениям начались опыты с «газенвагеном» — «душегубкой», а для массового уничтожения определялись особые лагеря смерти с газовыми камерами. Такой способ он тоже проверял самолично, посетил концлагерь Собибор, и специально для него в газовой камере умертвили 300 девушек. Рейхсфюрер смотрел за их гибелью через глазок и в обморок не падал, остался доволен. Рейхсфюрер всегда интересовался и медицинскими экспериментами над заключенными, и в этой области тоже вносил предложения с плохо скрытой сексуальной подоплекой. Внешнюю культуру это как будто не нарушало, и как раз поэтому ему оказывался близок Шелленберг.
Он умел преподносить себя именно таким: интеллектуальным, воспитанным, тонким. Подчеркнуто отделял себя от карательных служб, не проявлял «арийского» высокомерия к побежденным. В Париже, например, он прекрасными манерами обворожил известную модельершу Шанель, она сочла бригаденфюрера другом (а он использовал то, что слышал от нее). Точно так же он обзавелся «друзьями» в Испании, Бельгии, Дании, Швеции, Швейцарии — обходительный и милый человек. Хотя именно Шелленберг заключил соглашение с военными о снабжении айнзатцгрупп транспортом и патронами для расстрелов. А до весны 1941 г. служил не во внешней разведке, а в гестапо.
В мемуарах он и эту деятельность постарался описать романтично, в чисто детективных сюжетах. Рассказал, к примеру, как мастерски раскрутил дело польского шпиона Сосновского, который влюбил в себя двух девушек, работавших в военных учреждениях «фройляйн Н.» и «фройляйн Б.». Сожительствовал с обеими и получал от них ценные сведения. Шелленберг представляет это расследование в качестве некоего интеллектуального поединка. Но умалчивает одну деталь. Чтобы сломить и расколоть Сосновского, обеих девиц обезглавили у него на глазах. Впрочем, и в качестве руководителя внешней разведки он о многом умолчал. Допустим, как 22 июня 1941 г. его сотрудники схватили советских журналистов и работников торгпредства, не имевших дипломатического иммунитета. Пытались завербовать их и так измордовали, что для последующего размена на немецких представителей в Москве некоторых пришлось везти на носилках.
На фоне подобных начальников даже Мюллер выглядел далеко не самой страшной фигурой. Под благообразными масками он не прятался. Но и чудовищных планов не строил. Если приказывали выполнять грязную работу — выполнял. Так, после смерти Гейдриха и при вечной занятости Гиммлера ему было дано право подписывать приказы о «перемещениях» в концлагеря. Сам он этих акций не инициировал, но приезжал порученец Эйхмана с соответствующей бумагой — Мюллер внимательно читал, нет ли формальных ошибок, и ставил подпись. По таким ордерам было вывезено в Освенцим и другие места уничтожения 45 тыс. евреев из Голландии, 3 тыс. из Берлина, 30 тыс. из Белостока, 10 тыс. из лагеря Терезиенштадт. Или приходило распоряжение Гиммлера — по заявке начальника хозяйственной части Поля в концлагеря требуется рабочая сила. Мюллер вызывал подчиненного, чтобы подготовил приказ: в такой-то срок переместить в лагеря 35 тыс. заключенных из французских тюрем. Что будет дальше с этими заключенными, его не касалось и не интересовало.
Но садистских наклонностей за Мюллером не наблюдалось. Сам он в концлагеря не ездил никогда. При казнях не присутствовал и не стремился. Не бывал он и на «усиленных допросах» в собственном учреждении. Оставляя это «специалистам»-костоломам. Как пишет историк гестапо Жак Деларю, это был «грубый администратор, какие встречаются почти повсюду. Функционер до мозга костей, он жил и работал ради бумаг, статистик, докладных. Он чувствовал себя хорошо, лишь занимаясь записками, повестками дня и инструкциями. Главной заботой Мюллера было “продвижение”. Его мало заботило то обстоятельство, что закулисная сторона его жизни состояла из гнусных доносов, анонимных писем, пыток и тайных казней. Все эти ужасы доходили до него лишь в типично бюрократическом виде, то есть как сухие доклады и записки».
