Но Богу явно уже было не до него. Не до них всех. Всем богам, на какие лады им бы ни молились и какие жертвы ни были бы принесены. Все уже случилось.
Расслабьтесь и получайте удовольствие, господа.
«Человек жив до тех пор, пока о нем помнят, – вяло подумал Болт, покачиваясь на искрящихся серебром волнах туманного марева. – Чтобы освободиться – надо умереть. Или сделать так, чтобы… умерли… все остальные».
…Он идет по канату…
…под ним бездонная пропасть, в которой беснуются отвратительные чудовища с различными конечностями, всех мастей и расцветок… Каждая тварь пытается дотянуться до него.
…далекий гул могучих там-тамов, или это стук его собственного трепетавшего сердца…
Конца канату не видно. Низкое алое небо удушливо наваливается на него, норовя сбросить в пропасть…
Ярко-желтый диск огромного разящего солнца с красными прожилками, словно лопнувшее разваренное яйцо, в котором появляется вертикальный зрачок…
Или лампа на потолке карцера…
Горячка…
– Ж-жар-рь!
По роще калиновой, по роще осиновой
На именины к щенку
В шляпе малиновой шел ежик резиновый
С дырочкой в правом боку-у-у…
[9] Чудовища ревут на все лады – то утробным басом, то тоненьким голоском Аси…
– Иди к нам сюда-а… Ну иди же!!!
Болт моргает и смахивает со лба обжигающие капли пота…
И, оступившись, теряет равновесие…
Под радостный рев он сдавленно кричит, отчаянно хватая ртом воздух, и просыпается на полу карцера…
Синестезия, глюки, воспоминания…
«Клал я на вас болт! Во-от такущий!»
Как жук в набитом ватой спичечном коробке. А за стенами Хмарь.
С одной стороны, туман Болту скорее нравился. Странное марево было словно само одиночество, которое он за годы отсидки даже успел полюбить. Этакий вариант внутренней свободы, своего рода независимости, который уж точно не выпустит отморозков, как зэков, так и бывших охранников, давно потерявших первоначальный облик, в нормальный мир. Да те и сами не пойдут, под пулями не выгонишь.
Хотя… Что теперь значит «нормальный»? Со временем, оказавшись в четырех стенах, ты еще на что-то надеешься, пытаешься чему-то противостоять. Что-то кому-то доказывать, в ответ только лишаясь зубов.
И со временем тебя ломают. Или просто дружно опускают, предварительно во что-нибудь выиграв, в толчке или душевой – выбирай, где поприятнее да поуютней. Здесь теперь все «свои». Ломают стены, ломают воспоминания, вместе с ребрами ломают нервы и психику надзиратели и «сожители». А потом ты попросту привыкаешь. К любым рожам, поганой жратве, отвратной еде, выцветшим обноскам, заведенному ритму жизни без стрелок.
И вскоре мира ТАМ, за стеной и колючкой, ты попросту сначала начинаешь бояться, а потом ненавидеть от бессилия на что-либо повлиять. Ведь там ПРОХОДИТ ВРЕМЯ. Меняя и перекраивая мир, в котором для тебя уже нет места. Ты мертв. Либо лицо на старой фотографии, либо короткая запись в медицинской карточке или больше не нужном паспорте…
И самым страшным моментом в жизни становится то, что однажды прекрасным утром ты осознаешь, что ты ко всему привык.
Что теперь это твой дом.
Ну а коль ты пожизненный, то и говорить-то не о чем. Тем более сейчас, после войны, перевернувшей все с ног на голову. Когда все письма дружно поют о переменах «там за туманами», лучшей жизни, чистом воздухе. Ждущей тебя семье…
Перемены. Вот теперь ты их боишься. Тебя сломали. Ты больше никто. Опущенный, с вырезанной и выпотрошенной душой. Просто винтик непонятно какого и кому нужного механизма, который тихонько работает где-то в темном углу под кроватью.
«Ты просто Болт. И думай только о своей заднице».
Он считал себя не таким уж плохим человеком, хоть призраки прошлого не хотели его отпускать и не отпустят никогда. Он не извинял себя. Было ли это проявлением эгоизма? Но должен был отомстить за семью… которая на самом деле оказалась… жива. Голова шла кругом. Да и Калинин с Асей тоже нормальные люди. Они-то уж… Вторая семья, что ни говори. И дети, которые здесь родились, ни в чем не виноваты… Их-то выпустить можно, правда ведь?
– Мож-жет.
* * *
«Кто-то сдал, сука, – думал Болт, съежившись в темноте на холодном бетонном полу. – Падла. Ничего. Я во всем разберусь».
– Вз-взрез-зай! Подер-рнем! Повж-ж-жухнем! – дышит в затылок азартным, жарким выхлопом бензопила.
Кандидатур подходящих хоть завались. Тот же мудацкий Зюзя… Жаль вот только, время потерял. Другой ботинок или еще какую подходящую емкость теперь будет труднее найти, стукач наверняка и Мичурина предупредил, хотя тому что три черенка, что килограмм – цветы все равно только животина хавала.
«Думай, думай», – стискивая зубы, заставлял себя Болт.
И внезапно вспыхнула новая идея.
Ну конечно! Придется, правда, попотеть в прямом смысле.
Но Болотов не желал сдаваться.
Скорей бы уже выйти из одиночки.
Глава 2. Билет в ад
1 июля 2035
Дежурный, дождавшись кивка начальника колонии, молча вывалил на стол груду свежих писем. Вокруг, словно на киношной бирже, наперебой загомонили волнующиеся мужики.
На этот раз мешок просто оказался у ворот тюрьмы. Кто принес – непонятно, дежурные никого не видели, даже мужика в красном со своим чудо-посохом.
Помня о прошлой удаче, все торопливо вскрывали свои письма, и то и дело слышались облегченные выдохи или похлопывания по плечу.
– Та-а-ак…
Все обернулись на голос Герцога. Бугор, отошедший в сторону, смотрел на свою морщинистую ладонь, наполненную пеплом. Стиснув зубы, Чулков подал условный сигнал, и охранники быстро придвинулись к нему поближе.
– Вы что же, ссученыши, – ровно проговорил Герцог. – В ляльки со мной играть? У нас что сегодня, первое апреля, и все охренели?! Да вас, падлы, на четыре точки всех давно поставить надо! А пятую законопатить! Думали, на чернуху куплюсь?! Я ваши душонки насквозь вижу, падлы! Зюзенька, али ты, радость ты моя, кинжал кинул, сявонька ненаглядная. Иди сюда, на перышке посиди…
Но стукача как ветром сдуло.
– Так открывали же при всех, как обычно, – откуда-то из дальнего угла тихонько пискнул Барби.
– Не понял?! – набычившийся Герцог засверлил глазами вмиг замолчавшую толпу.
В столовой воцарилась мертвая тишина. Никто не хотел по шее или того хуже. А прятавшийся за спинами толстяк так и вовсе мечтал провалиться сквозь землю, но спасительные двери из помещения как раз закрывал собой разъяренный Герцог, который все-таки узнал голос.
